мертвый мураками что значит

Писатель в жанре эмбиент: за что любят и ненавидят Харуки Мураками

мертвый мураками что значит. Смотреть фото мертвый мураками что значит. Смотреть картинку мертвый мураками что значит. Картинка про мертвый мураками что значит. Фото мертвый мураками что значит

Разбираем, почему одних бесит, а других восхищает главный японский писатель современности, на примере его главного романа — «Хроники заводной птицы».

Харуки Мураками, которому недавно стукнуло 72 года, – по-прежнему главная литературная звезда современной Японии. Каждый новый роман раскупают как горячие пирожки, его книги переведены более чем на 50 языков, и год от года ему прочат Нобелевскую премию по литературе (но шведские академики всякий раз чествуют кого-нибудь еще). Литературные критики Харуки тоже любят: к примеру, The Guardian еще 20 лет назад назвала его одним из лучших ныне живущих романистов, и с годами это реноме только укрепляется.

Впрочем, при всей популярности, значительное число людей прозу Мураками не просто не любит, а презирает, считая дешевкой, скучной дистиллированной водицей, притворяющейся интеллектуальной литературой. После очередного невручения японцу Нобеля один корреспондент издевался над возможной формулировкой: «За что Мураками вручать Нобелевскую премию? «За безупречно налаженное снабжение экзальтированных девочек в метро претенциозным чтивом»? «За болезненно отстранённое описание интимных сцен, способных усыпить либидо неподготовленного читателя навсегда»?».

Дело вкуса – как и любой писатель со специфической, мгновенно узнаваемой манерой письма, Мураками заходит/не заходит читателю ровно настолько, насколько мироощущение читателя совпадает с авторским. Что это за мироощущение? Попробуем понять, но для начала – несколько советов по знакомству с творчеством Х.М.

Путеводитель по японской чуди

Если вы никогда не читали Мураками и думаете, с чего именно начать копать его солидную библиографию (14 романов, 12 сборников рассказов, не считая нонфикшна), – есть несколько путей:

Хронологический — с «трилогии Крысы»: ранних повестей «Слушай песню ветра» (1979), «Пинбол 1973» (1980) и более масштабного романа «Охоты на овец» (1982).

мертвый мураками что значит. Смотреть фото мертвый мураками что значит. Смотреть картинку мертвый мураками что значит. Картинка про мертвый мураками что значит. Фото мертвый мураками что значит

Писать Мураками, внук буддийского священника и сын преподавателей японской литературы, начал в двадцать девять лет – до этого четыре года вместе с женой управлял джаз-баром в Токио. Однажды он понял, что может написать книгу – озарение пришло во время бейсбольного матча, о чем позже он вспоминал в мемуарах: «Я до сих пор помню огромное ясное небо, мягкость и свежесть травы, вдохновляющий звук удара [битой по мячу]. Будто что-то снизошло на меня с небес в ту секунду, и я с благодарностью это что-то принял».

Молодой автор учился писать кратко, без цветистостей и экивоков: поэтому первую повесть написал по-английски, подбирая самые простые слова, а уже потом перевел на японский. Дальше работал уже на родном языке, но сохранил принцип максимальной лаконичности. Очень простой язык, создающий ощущение повседневности – одна из главных черт творчества Мураками.

Осторожный — с «Норвежского леса» (1987)

мертвый мураками что значит. Смотреть фото мертвый мураками что значит. Смотреть картинку мертвый мураками что значит. Картинка про мертвый мураками что значит. Фото мертвый мураками что значит

Мураками – своего рода литературный Дэвид Линч: в 95% его книг вечно творится какая-то совершенно непонятная чертовщина. Только что герой вполне обыденно ходил в химчистку, слушал пластинки, варил спагетти – как вдруг реальность расплывается, кто-то обязательно исчезает (или, напротив, являются нездешние духи), и жизнь проваливается в сон наяву, из которого неясно, получится ли выбраться. А когда книга заканчивается, читатель не то чтобы получает ответы на двадцать тысяч вопросов, которые возникли у него в процессе чтения, – скорее, Мураками отвешивает вежливый поклон и удаляется, предоставив думать самому.

Главное исключение из этого правила – «Норвежский лес», история о студенте, переживающем последствия самоубийства друга, роман полностью реалистический. В интервью Мураками говорил, что шаг на новую территорию сделал вполне расчетливо: по его ожиданиям, после такой понятной всем книги он должен был серьезно расширить аудиторию. Не прогадал – только в Японии за год продали более 3 миллионов экземпляров романа, и дальше бестселлерами становились все книги Мураками (несмотря на то, что он с удовольствием вернулся к магическому реализму и «Норвежский лес» до сих пор остается его единственным романом без чертовщины).

«Норвежский лес» – хороший вариант попробовать, подходит ли вам стиль Мураками, если вы пока не готовы к его линчевским трюкам. В романе нет фантастических элементов, но есть все прочие фирменные приемы – сдержанность, смутная печаль и ощущение жизни как запутанного, загадочного и глубоко непонятного действа.

Краткий — с любого сборника рассказов

Если тратить время на роман некогда, а получить общее представление о самом известном японском авторе все же хочется, подойдут рассказы – в малой форме Мураками поднаторел не меньше, чем в крупной. Мой персональный фаворит – «Сжечь сарай», история о странном парне, которому нравится поджигать бесхозную недвижимость – и, возможно, не только недвижимость. (В 2018 году вышел фильм корейского режиссера Ли Чхан-дона «Пылающий», основанный на этой новелле и ничуть не уступивший ей в качестве – рецензию на него можно прочитать на Disgusting Men).

Впрочем, даже в самых маленьких безделицах Мураками вроде «Повторного нападения на булочную» или «О встрече со стопроцентной девушкой погожим апрельским утром» можно почувствовать его стиль — современного сказочника, рассказывающего городские легенды усталым слушателям, бредущим домой с работы — и понять, подходит ли вам эта манера.

Брутальный — с «Хроник Заводной Птицы» (1995)

мертвый мураками что значит. Смотреть фото мертвый мураками что значит. Смотреть картинку мертвый мураками что значит. Картинка про мертвый мураками что значит. Фото мертвый мураками что значит

Вариант для тех, кто не разменивается по мелочам и предпочитает сразу играть по-крупному – здоровенный опус, состоящий из трех книг, который The Telegraph включил в список лучших 10 азиатских романов всех времен. Критики любят сравнить его с «Улиссом»: повествование об одиноком человеке, уходящее корнями во Вторую мировую войну и под завязку набитое отсылками, аллегориями и двойниками. А также очень странными сексуальными сценами (еще одна неотъемлемая черта творчества автора, над которой любят подшучивать).

«Хроники» – это наиболее концентрированный Мураками, Мураками во весь рост, Мураками 80-го левела. Именно их имеет смысл рассмотреть подробнее, чтобы определить особенности его прозы.

Протагонист «Хроник Заводной Птицы» Тору Окада – самый заурядный житель Токио. Ему двадцать с чем-то лет, у него есть дом, жена Кумико и кот, он долго работал в юридической фирме, пока не решил уволиться, когда все надоело. Стоит жаркое, сонное лето, Тору не особо спешит искать работу, следит за домом, слушает музыку и крики необычной птицы за окном, которая издает скрежещущие звуки. Все идет своим чередом.

«Бог знает, что это была за птица и как она выглядела, но Кумико прозвала ее Заводной Птицей. Каждый день Заводная Птица прилетала сюда и заводила пружину нашего тихого мирка».

«Хроники Заводной Птицы» раскручиваются очень плавно и неспешно, чтобы в итоге затянуть в водоворот полного непонимания. Но там, где другой автор устроил бы напряженный экшн, Х.М. сохраняет медитативное, почти сонное спокойствие. Значительную часть его книг, и особенно «ХЗП» составляют отстраненные размышления, воспоминания, диалоги на слабо уловимые темы, заканчивающиеся ничем. Над этим автор и сам иронизирует:

«— Хочу спросить вас. На чьей вы стороне в этом деле? На его или на моей?
Мальта Кано поставила локти на стол и поднесла к лицу ладони.
— Ни на чьей. В этом деле нет сторон. Их просто не существует, господин Окада. Здесь нет верха и низа, правой и левой стороны, лица и изнанки.
— Настоящий дзэн получается. Как система взглядов представляет интерес, конечно, но мало что объясняет».

Но по-другому у него – никак. Все ускользает, перетекает из одного состояние в другое, пребывает в вечном движении. Определенность, конечность – это не к Мураками.

Несмотря на всю постмодернистскую неуловимость, книги Х.М. пронизаны вполне отчетливой моралью. Так, в «Хрониках Заводной Птицы» злодеем (и это не спойлер, т.к. обозначается его роль мгновенно) выступает персонаж – полная противоположность вялому главному герою. Он богат, заточен на успех, эффективен в бизнесе до умопомрачения, но полностью лишен любых принципов. Таких людей хватало в знакомой Мураками Японии, охваченной идеологией постоянного роста, писатель явно питает к ним отвращение и выводит как сатанинских персонажей.

А любит Мураками, как правило, людей, плывущих по течению, не слишком деятельных, но ценящих свободу, живущих в свободном ритме, и при этом способных отличить добро от зла. Именно к такому типу относится Тору Окада, и за этими ребятами, в конечном счете, правда – в этом автор не сомневается.

Другой важный рефрен, связанный с вопросами морали в «Хрониках Заводной Птицы» – Вторая мировая война. Мураками строго осуждает милитаристскую политику страны 1930-х – 1940-х годов и зверства японской армии в Азии. Воспоминания нескольких персонажей о войне – возможно, самые сильные сцены огромного романа, показывающие корни загадочного зла, таящегося в японском обществе. Да и просто эти эпизоды очень красивы – на фоне человеческой жестокости особенно остро воспринимается величие мира:

«Восход солнца в Монголии — картина замечательная. На горизонте вдруг возникла плывущая во мраке размытая полоса. Она начала расширяться, вырастая все выше и выше. Казалось, что с неба протянулась гигантская рука и не спеша стала поднимать ночной покров с лика Земли. Потрясающее зрелище! Я уже говорил: величие окружавшего нас мира многократно превосходило мои способности к постижению его. Я смотрел, и меня охватывало чувство, будто сама моя жизнь как-то истончается и медленно уходит в небытие, туда, где совсем нет места таким мелочам, как дела и заботы человеческие. Открывавшаяся передо мною картина повторялась уже сотни миллионов… миллиарды раз, с незапамятных времен, когда на Земле не существовало даже признаков жизни. Я забыл про караул и как завороженный смотрел на рождение нового дня».

Одна из причин нелюбви к Мураками как на родине, так и за рубежом – его репутация слегка попсового «западника», игнорирующего свои корни. Такие обвинения надуманы – как видно из примеров выше, Мураками остро интересуется историей своей страны, а его созерцательная манера письма вполне вписывается в условно «восточный», дзен-канон. Но, что греха таить, западную культуру он, фанат джаза и бейсбола, просто обожает, поэтому его герои постоянно обсуждают американскую и европейскую музыку, в качестве референсов возникает то Достоевский, то Чехов, а в романе «Кафка на пляже» как персонажи выведены Джонни Уокер и Полковник Сандерс.

Как и исчезновения, коты, туманные разговоры и странные персонажи, артефакты массовой культуры – неотъемлемая составляющая творчества Х.М., перетекающая из книги в книгу. Несколько лет назад даже придумали «Мураками-бинго», отображающее самые часто повторяющиеся в его книгах рефрены. Необязательно, конечно, что вы найдете в каждом романе все пункты – но пару-тройку точно повстречаете. «Однообразие!», – скажут одни. «Родное, знакомое!», – ответят другие.

В конце концов, многие отличные авторы пишут, по сути, одну книгу, до совершенства оттачивая владение своей главной темой. У Буковски такой темой были бухло и женщины, у Чехова – мятущаяся русская интеллигенция, не приспособленная к жизни, а, скажем, у Уэльбека – кризис ценностей западного мира. Так и Мураками год от года пишет свои сюрреалистические, легкие, как дым, городские сказки, меняя сюжеты, но никогда – атмосферу.

Стоит признать: если вам не понравится ни одна такая сказка Мураками — как, скажем, «Хроники» — скорее всего, не понравится никакая. Зато если что-то внутри срезонирует, и вы проникнетесь этой простой, медитативной прозой, где разговоры о серьезных материях ведутся впроброс и между прочим, где все поправимо и как бы не всерьез, где размыта граница между мечтами, кошмарами и реальностью – к Мураками всегда можно будет обратиться за утешением. Музыкально его книги напоминают даже не любимый им джаз, а эмбиент – текучий, легкий, почти бессодержательный, в общем, музыка на любителя. Но иногда нет ничего лучше, чтобы успокоиться и прийти в норму.

Источник

Харуки Мураками: «Я не хочу ничему принадлежать»

Мне часто снится отель «Дельфин».
Во сне я принадлежу ему.

«Дэнс, дэнс, дэнс»

Я никогда не задумывался, о чем бы спросить у Харуки Мураками. Столько лет носился с ним, как с Овцой в голове, а о чем при встрече поговорить — даже не представлял. Ну, в самом деле, что я ему скажу? «Классно у вас получается, Мураками-сан, давайте дальше!» А он мне в ответ — «Хай!», в смысле «угу». И мы разбежимся в разные стороны — он дальше романы писать, а я их дальше переводить. Примерно такая картинка вертелась в моей голове много лет, из-за чего я, когда жил в Японии, к этой встрече особенно не стремился. Человек занятой, зачем отвлекать? Чем со мной болтать, пусть лучше еще полстранички напишет. Судьба, впрочем, распорядилась иначе.

— Мураками-сан, вы известный переводчик американской литературы. Что бы вы сами спросили у Фитцджеральда или у Карвера, если бы с ними встретились?

— Ну. Я в этом смысле ужасно робкий человек. И никогда не думал о том, чтобы с кем-то из них встречаться. Но с Рэймондом Карвером, которого я переводил, мне пообщаться удалось. Лет двенадцать назад это было. А через несколько лет он скончался от рака. И я подумал: как здорово, что мы успели поговорить, у меня об этом очень теплые воспоминания. И теперь, когда я перевел его всего — шестьдесят с чем-то рассказов, — я понимаю: не будь той встречи, я и переводил бы его по-другому. Потому что я работал, помня, что он за человек. Так что я не думаю заранее, с кем хотел бы встретиться. Я думаю: «здорово, что встретился», если это все-таки произошло.

Мы сидим у него в офисе на Аояма, в небольшом здании рядом с Музеем искусств Нэдзу — как раз там, где больше всего любил шататься по вечерним улицам герой «Охоты на овец». Атмосфера вокруг совершенно не-офисная: все стены в дереве и в книгах. И очень много свободного места. Посреди комнаты — огромный стол (столешница, по-моему, из цельного куска дерева). На столе — мой «cultural message» из России: несколько компакт-дисков («Навигатор» Гребенщикова, «Воробьиная оратория» Курехина, «Жилец вершин» Аукцыона и т.п.) плюс «Андрей Рублев», которого он «пока не смотрел, но посмотрит обязательно», с японскими субтитрами на DVD. Он вертит в руках синенького «Навигатора», по-детски шевелит губами, а потом спрашивает:

А что, русский и греческий алфавиты схожи? Я ведь в Греции долго жил.

Я рассказываю ему, наверное, самую короткую в мире лекцию о Кирилле и Мефодии. Он кивает и зачитывает вслух:

В разговоре у него очень малоподвижное лицо, отчего мне сначала немного не по себе. Но чем больше он говорит, тем с ним уютнее. Как и в своих романах, о сложных вещах он говорит очень просто, повседневными словами, не эпатируя, вполголоса, глуховато. И совсем чуть-чуть улыбаясь — как будто слегка «подкалывая» и себя, и меня за то, что приходится, никуда не денешься, играть наши роли «писателя» и «журналиста».
Его секретарша, очень миловидная женщина средних лет, безо всякой традиционной женской услужливости, приносит нам каких-то плюшек-печенюшек и кофе. Я собираюсь с духом — и начинаю.

— Так вышло, что вплоть до конца 90-х годов самыми современными японцами для русских читателей оставались Кобо Абэ и Кэндзабуро Оэ. Хотя наиболее известные свои вещи и тот, и другой создавали примерно в 70-е годы. Иначе говоря, тридцать лет подряд русские не представляли себе, что японцы читают, о чем думают, о чем грустят и над чем смеются. Но вот в 1997-м году в России появилась «Охота на овец». Около года текст просто висел в русскоязычной Сети, и лишь потом, уже «раскрученный», появился на бумаге. Вам известно, что вы — первый автор, открывший русскому читателю окно в сегодняшнюю Японию? А также — первый в мире писатель, который «завоевал» Россию по Интернету?

— Вот как? Это интересно, я об этом не знал. Большое спасибо.

— Перед тем, как встретиться с вами, я провел по Сети опрос: «О чем бы вы хотели спросить у Мураками?». Пришло очень много разных вопросов. Прежде всего, читая ваши книги, люди с трудом верили, что это писал японец. Мне даже писали: «Наверно, это наполовину переводчик насочинял, но получилось все равно интересно». Так или иначе, все знают, что солидную часть жизни вы провели в Европе и США, и многие воспринимают вас уже не как японца, а как «гражданина мира». Так ли это? Когда вы вернулись обратно в Японию?

— Я вернулся — когда это было? — кажется, в 1996-м. Да, уже лет пять в Токио живу. Дописал в Штатах «Хроники заводной птицы» и поехал домой. И уже в Японии начал писать «Андерграунд».

— И как, по-вашему, изменилась Япония, пока вас не было? В какую сторону она меняется теперь?

— О да, это вообще очень похоже на Россию. Как в раз в эти же годы происходил развал СССР, и я тоже наблюдал за всем этим из-за границы девять лет подряд.

— Вот-вот! То есть вам тоже, наверно, знакомо это чувство: «пора возвращаться».

— Еще бы. Это же вообще огромная тема — тема дома, бесконечного возвращения домой, — у вас она прослеживается постоянно. Многих русских читателей особенно заинтересовало, что и в «Овцах», и в «Дэнсе», да и в последнем вашем романе дом для героя — это всегда что-то преходящее, временное: бар, отель, библиотека.

— Верно. Это все не случайно.

— Но именно «Дэнс», в отличие от всех остальных ваших романов, заканчивается оптимистично, вы согласны?

— Да. так можно сказать.

— Однако «Дэнс» был написан не сразу вслед за «Охотой», между ними были другие романы, верно?

— Да, после «Овец» я написал «Страну Чудес без тормозов», затем «Норвежский лес», и только потом уже «Дэнс».

— Через столько лет вы решили снова вернуться к этому герою. Почему? Оставалось чувство чего-то незаконченного?

— На самом деле, все эти годы я очень хотел написать продолжение. Мир «трилогии Крысы» все время оставался во мне. Все-таки я создавал его целых три книги подряд. И хотелось описать его весь до конца, чтобы он наконец меня отпустил.

— Однако в России «Дэнс» вышел сразу после трилогии, и других ваших книг какое-то время не знали. Из-за «хэппи-энда» в «Дэнсе» у многих возникло впечатление, что вы, в принципе, глядите на жизнь с оптимизмом. Конечно, теперь, когда вышли «Хроники заводной птицы», а скоро появится и русская версия «Страны Чудес», наш читатель увидит, что все не так просто, и финалы ваших книг бывают самые разные. Но все же к кому вы отнесете себя сегодня — к оптимистам или наоборот?

— Или сам вопрос так ставить нельзя?

— Да, пожалуй. Видите ли, для меня гораздо интереснее задавать вопросы, чем придумывать на них ответы. Ни к оптимизму, ни к пессимизму я особого интереса не испытываю. Хороший анализ вопросов — вот что меня по-настоящему привлекает.

— Очень похоже на слова Ленина о Толстом.

— Дескать, в литературе главное не ответы, а хорошо поставленные вопросы.

— Именно. Диалектически поставленные вопросы. И с этой точки зрения «Дэнс», мне кажется, не содержит большого смысла. Я никогда не думаю о том, чтобы переписывать какие-то вещи заново. И только «Дэнс» я, пожалуй, переписал бы. Даже сейчас еще такое желание остается.

— Что, например? Какие части книги?

— Но в России, в общем, восприняли эту книгу в соответствии с ее названием — как некий танец, джазовую импровизацию, где главное — сама мелодия, а не какой-либо смысл. Именно с этой точки зрения «Дэнс» очень красивая книга.

— То есть, вы рассматриваете оба события как природный катаклизм?

— Иначе говоря, в каждом человеке природой заложена своя «порция» насилия, и в определенных условиях она может вырваться наружу?

— Несомненно. Как раз эта тема меня больше всего интересует. И когда эти люди, аумовцы, все это наворотили, я почувствовал, что не могу об этом не написать.

— Война — не снаружи, война у человека внутри?

— Безусловно. Мне очень сильно кажется, что война фундаментализма с остальными социальными системами продолжается и в нас самих. И прежде чем заниматься анализом столь глобальных вопросов, мы должны как следует разобраться с такими вещами, как «свет» и «тень» у себя внутри. И в романе, который я только что закончил, «Кафка на взморье» мне хотелось написать о том, как эти вещи внутри человека воюют между собой — свет и тень, Судьба и воля, инь и янь. И ответ на ваш вопрос — оптимист я или пессимист — тоже будет зависеть от того, в какой момент этой борьбы и под каким углом зрения мы будем разделять подобные вещи.

— Степной Волк тоже считал, что борьба между волком и человеком, в принципе, бесконечна.

— То есть, где реальность, а где ирреальность, — так вопрос уже не стоит?

— Нет-нет. Ведь реальность то и дело «заглатывает» в себя ирреальность и наоборот. И так, чередуясь, они обе вертят вещами и событиями нашей жизни.

— В этом смысле то, что вы пишете, очень трудно назвать каким-то обобщающим термином: это не мистика, не фантастика, не детектив. Как вы сами называете жанр, в котором пишете?

— Я в шутку называю это «суси-нуар». По аналогии с «фильм-нуар». (смеется).

ДК (вручая визитку) : — Как интересно. Ваш неофициальный сайт в России вот уже пятый год называется «Виртуальные суси».

— «Виртуальные суси»? С ума сойти. (смеются все, включая фотографа и секретаршу).
Если говорить о жанрах. Дело в том, что японские мифы по структуре отличаются от мифов Европы. Взять, например, миф об Орфее. У него умирает жена, он идет в царство Тьмы, чтобы встретиться с нею, переправляется через реку. В Японии тоже есть такой миф, очень похожий. Но у европейцев Орфей очень долго путешествует, поет песни изо всех сил, упрашивает лодочника, терпит лишения всю дорогу. А в японском мифе захотел попасть в подземное царство — и ты уже там. Оно же прямо у тебя под ногами! Никакой дистанции между здесь и там нет.

— То есть, кто это решает? Или он сам, когда захочет, может туда попасть?

— Да-да, он сам и решает. Но у европейцев здешний мир и тамошний очень четко разделены, и чтобы туда попасть, ему приходится порядком постараться и помучиться при жизни. И в этом смысле мое ощущение — что мы можем, когда хотим, очень легко туда проскользнуть, — пожалуй, все-таки ближе к японской мифологии.

— Но тогда встает вопрос о Судьбе. О том, можем ли мы контролировать своей волей, попадать нам туда или нет.

— Бывают разные ситуации. Иногда можем, иногда нет. В своих романах я описываю и те, и обратные ситуации. И, мне кажется, в моем случае я все контролирую сам, просто не знаю об этом. Это происходит у где-то у меня в подсознании. А подсознанием моим управляет не Бог и не Судьба, а Повествование. Та или иная история. Для меня Повествование — это что-то вроде внутренней энергии, которая за меня все решает. В общем, чем больше я буду об этом рассказывать, тем дальше мы будем забредать в миры Карла Юнга. В миры, где существует Мандала воли. Но определяет эту Мандалу некая энергия человеческого подсознания. По крайней мере, лично мне очень сильно так кажется.

— В этом смысле — можно ли считать вас атеистом?

— Ну, в общем. Хм-м. Просто мой отец был кем-то вроде буддийского священника.

— Да? А разве не школьным учителем?

— Ну, он вообще-то учитель, но параллельно был и священником. А дед мой владел небольшим храмом в Киото, до сих пор этот храм стоит. Так что в моем воспитании было очень много всего из буддизма. И хотя сам я человек не религиозный — на психологическом, подсознательном уровне от предков, конечно, сильно влияние получил.

— В романе «Страна Чудес без тормозов», который выйдет в России этой осенью, герой спрашивает: «Так что же, если у человека забирают его тень — значит, он теряет КОКОРО?» То есть мне нужно перевести японское слово «кокоро».

— О да! Я представляю, как вы влипли.

— Да, mind тут не совсем подходит. Японское «кокоро» обязательно включает и теплоту. То, что связывает память с человеческой теплотой. Где-то ближе к tenderness, что ли. Немножко от mind, немножко от soul — и в то же время чувствуешь, как бьется живое сердце. В моем же романе вы можете считать, что потерявший тень — это потерявший теплоту, смысл один и тот же.

— Хм. Похоже, по-русски это все-таки «душа». Я подумаю, спасибо.

— Да, особенно такие вещи переводить нелегко, я прекрасно вас понимаю.

— Буквально вчера я узнал, что вы заново переводите на японский «Над пропастью во ржи».

— Чем же, по-вашему, будет отличаться «Сэлинджер по Мураками» от «классической» японской версии тридцатилетней давности?

— Мой друг и коллега, переводчик Мотоюки Сибата, уже написал об этом статью. Он выделяет по крайней мере два главных отличия. Во-первых, в оригинале все повествование строится на разговорной речи — той самой речи, какой мы с вами пользуемся прямо сейчас. В этой речи активно употребляется местоимение «you». Но в той версии, которую читали в Японии до сих пор, все «you» опущены. Такая вот особенность. В Японии, как вы знаете, местоимения второго лица употребляются редко, все стараются обходиться без них.

— Да уж, ни «тыкать», ни «выкать» здесь не принято.

— Вот именно. А старый перевод был выполнен так, как здесь принято. А я взял и перевел все эти «ты пошел», «ты сказал». И уже от этого вся атмосфера произведения здорово изменилась — как, по крайней мере, считает Сибата-кун. Ну, и еще одно. В старой версии основной акцент делался на конфликте между личностью и обществом, личностью и истэблишментом. А у меня он превратился, скорее, в противостояние «душа и внешний мир». Я думаю, восприятие произведения будет очень сильно отличаться, если вместо социальной сатиры читателю предложат историю одной человеческой души.

— На вчерашнем семинаре Сибата-сан выразил надежду, что теперь аудитория этой книги в Японии значительно расширится.

— Ну, по крайней мере, я надеюсь, читателю станет гораздо проще анализировать мысли и поступки героя-тинейджера.

— Конечно, это личное. Я вовсе не хочу оставаться «ребенком по жизни». Просто я не очень люблю семью как понятие. Не люблю, хотя от этого никуда не денешься. Из детства у меня мало что осталось в памяти о семье, и мне всегда было гораздо интереснее пробираться по жизни в одиночку. Детей у меня нет, на то свои причины. Всей семьи — жена да я. Захотелось куда-нибудь за границу — сорвались, уехали да живем сколько влезет.

— Значит, не «все мы чьи-нибудь дети», а наоборот, «никто никому не ребенок»?

— Я не хочу ничему принадлежать, вот в чем дело. Ни фирме, ни группе, ни фракции, ни литературному объединению, ни университету. До сих пор я неплохо жил без всего этого, и слишком к такой жизни привык.

— Но именно такой подход к жизни — и в Японии, и в России, и вообще много где — в последнее время особенно популярен у молодежи, вы не находите? Посмотреть на токийских 20-летних — тоже мало кто вербуется в фирмы или университеты, все стараются устроиться на подработку в какой-нибудь бар или макдоналдс и «никому не принадлежать». Может, как раз поэтому ваши книги любит столько молодежи в самых разных уголках мира, как вы думаете?

— Ну, я начал писать двадцать лет назад, и тогда меня читали, в основном, люди от 20 до 35 лет. И теперь, двадцать лет спустя, возраст моих читателей примерно такой же. То есть, моя аудитория не меняется. Почему так происходит? Видимо, у меня есть способность схватывать и передавать именно те чувства тревоги, недовольства, фрустрации, те идеалы, те радости, которыми живут люди этого возраста.

— Значит, пройдет еще двадцать лет, и вас по-прежнему будут читать именно 20-30-летние?

— Кто его знает, что будет дальше. Обычно писатели стареют вместе со своими читателями. Например, когда Кэндзабуро Оэ был молод, его читала молодежь. А сейчас ему под семьдесят, и возраст его аудитории гораздо старше — лет сорок и более. А у меня хоть и есть читатели, которые стареют вместе со мной, но в основном, повторяю, аудитория сформировалась. Это очень интересно — и, в общем, я этому даже рад.

— После выхода в России «Хроник заводной птицы» сразу несколько критиков высказали похожую мысль. Дескать, юношеская наивность героев «Ветра» с «Пинболом» прошла, и теперь протагонист Мураками жесток и даже жесток — чтобы защитить себя, если нужно, и сам прибегнет к насилию. Вы с этим согласны?

— Как известно, вы бегаете марафон.

— Да, каждый год где-нибудь бегу.

— И за сколько пробегаете?

— Мой личный рекорд — три часа и двадцать с чем-то минут. Но сейчас я уже так быстро не бегаю.

— И о чем вы думаете, когда бежите?

— Да ни о чем. Потею и пива хочу.

— Пива? Но если верить американскому журналу «Salon Magazine», вы в тридцать три года бросили пить, курить и стали бегать по утрам.

— Пить? Пить я не бросил. Курить бросил, это да.

— Тогда придется срочно развенчать этот миф в России. А то одна рассерженная читательница даже прислала и-мейл: «Спросите у Мураками, почему он сам пить бросил, а герои у него в книжках не просыхают?»

ХМ(смеется): — Да не бросал я! Выпиваю, как все нормальные люди. А насчет марафона — последний раз, на Хоккайдо, я бежал одиннадцать часов. Чуть не умер! А в последнее время еще триатлоном занимаюсь — там плаванье, бег и велосипед.

— То есть действительно, чтобы писать, нужна физическая сила?

— Практически в каждом романе у вас упоминается Россия. Хотя бы на уровне шуток — например, история о Троцком и оленях в «Пинболе», или о «мартобристах» в «Охоте на овец». Откуда вы все это берете?

— Лет в пятнадцать-семнадцать я сходил с ума по русской литературе: Достоевского и Толстого читал без передышки. Очень любил все эти длинные истории. «Братьев Карамазовых» я до сих пор считаю идеальным романом. Собственно, пытаясь написать что-нибудь подобное, я и начал создавать тексты. Каждую их книгу перечитывал раза по три-четыре. Недавно, кстати, перечитал «Идиота», очень большое удовольствие получил.

— Значит, все-таки Достоевский? А что же Толстой?

— Толстой тоже. Но все-таки Достоевский.

— Но, скажем, русскую литературу двадцатого века вы уже не очень хорошо знаете?

— Да, можно так сказать. То есть, я, конечно, читаю. Недавно что-то такое читал. (задумался, потом помотал головой) Нет, что ни говори, все-таки девятнадцатый.

— У ваших книг есть одна особенность, перенять которую я бы очень желал и нашим сегодняшним авторам. Подавляющее большинство наших писателей пишет, в основном, только для аудитории своей страны. То есть, если попробовать это перевести на другой язык — это мало кому будет понятно и нужно. А ваши книги переводятся и отлично воспринимаются в самых разных странах. Откуда это у вас?

— В юности я читал сплошь зарубежную литературу. Лет до семнадцати — русскую, а затем сам выучил английский и переключился на американцев в оригинале. Поэтому мое письмо, можно сказать, — это некий «микс» из влияний русской литературы XIX века и американской прозы ХХ-го. А японской литературы, в общем, почти не читал.

— В «Хрониках» вы поднимаете тему Халхин-Гола, о которой десятки лет было, так сказать, «не очень принято» писать ни в России, ни в Японии, ни в Китае, ни в Монголии. Где вы собирали материал, чтобы писать об этом?

— То есть как — вы все это придумали??

— Сначала придумал и написал. А уже потом поехал во Внутреннюю Монголию и в Китай. Поехал, проверил — и сам удивился: все очень похоже, такое действительно могло быть.

— Но если такие вещи не проверять, очень трудно кого-нибудь не обидеть или не разозлить.

— Но я же очень много прочел до того, как об этом писать. В разных книгах понемногу об этом написано. И общая атмосфера как-то прорисовывалась. Общие картины, настроение. И все это постепенно оседало в голове. Написал, проверил — все так и было.

— То есть, об историчности вы особо не думали?

— Из соображений историчности я составил некий список фактов, которые потом проверял: это было, и это было, такие-то события действительно имели место. А в пространстве между этими фактами писал собственно повествование.

— А о японцах в русском плену — собирали документы или с кем-то советовались?

— Документы собирал, но ни с кем не советовался.

— В общем, чем больше я за всем этим наблюдаю, тем сильнее впечатление: может быть, придет день — и вся ваша разрозненная «русская эпопея» наконец соберется в единую книгу?

— Хм. (молчит и улыбается).

— Или, скорее, в сборник анекдотов о Троцком?

— В старших классах школы я прочитал биографию Троцкого. Мне он очень понравился.

— Что, и олени? (общий смех) У русских это любимое место, все смеются.

— Я знаю многих японцев, которые ездили в Москву, чтобы этих оленей найти.

— А один мой знакомый, очень серьезный исследователь Японии, долго ругался в гостевой нашего сайта: «Это безотвественность! Кто дал право Мураками искажать русскую реальность в голове японских людей?»

— Если честно, я тогда и представить не мог, что все это будут читать русские люди.

— В своих произведениях вы создаете неожиданно мягкие и «живые» женские персонажи. Хотя в традиционной японской литературе женские образы, как правило, абстрактно-размыты и служат лишь неким сопроводительным фоном для описания главных героев — мужчин. Это тоже влияние западной литературы или что-то еще?

— Японское общество очень патриархально. В каком-то смысле оно подобно жестко организованной фирме, в которой все подчиняется воле сильнейшего, мужского начала, этакой «воле отца». Я все это очень не люблю. То, что вокруг слишком много сурового мужского начала, сверх всякой необходимости. Мне всегда хотелось выправлять этот дисбаланс и выписывать женщин с мягкостью и любовью.

— В свое время меня шокировало, что женщине в японской фирме, как бы она ни старалась, никогда не дают продвинуться по службе выше начальника секции.

— Да-да, все оттого, что мужчина здесь слишком превозносит себя, кичится донельзя во всех своих социальных проявлениях. У меня к этому стойкое отвращение. Кроме того, есть ведь и половое разделение внутри человека, «анима» и «анимус»: в любом мужчине есть и женское начало, а в любой женщине — мужское. Каждый мужчина, проанализировав свои мысли и поступки до мельчайших деталей, обязательно заметит в себе и женщину. Но очень многие мужчины не хотят признавать, что в них есть и женское начало. Предлагаешь им на него посмотреть — а они отворачиваются. Ну, а я — человек, который пишет, я хочу описывать все, что вижу. Когда я замечаю в себе какие-то женские проявления, я начинаю их описывать — и получаются мои женские персонажи.

— Но в разных людях соотношение мужского и женского неодинаково, верно?

— Тогда, извините за прямоту, каково примерно это соотношение внутри вас? Ну, может, не в процентах, но все-таки.

— В моем случае никакого соотношения нет. Просто у меня внутри живут и женщина, и мужчина, и каждый из них совершает свою, отдельную работу. Кого из них больше, кого меньше — так я в принципе вопрос для себя не ставлю. Я не знаю, как ощущают это в себе другие люди, а также плохо представляю, как эти двое уживаются у меня внутри.

— Вы хотели бы приехать в Россию?

— Хотел бы, но у меня столько дел. Не знаю, когда и выберусь.

— Но не из страха, что вы плохо понимаете, как и что там сейчас?

— Нет, вовсе нет. Просто. Я пишу путевые заметки, публикую их в журналах. Поездки куда-либо — это всегда часть работы. Если получится, может быть, в следующем году. Вот только. куда, по-вашему, поехать было бы интересней всего?

Наступает мой звездный час. Следующие 15 минут я «гружу» его информацией о своей родине — острове Сахалин. О корейских невозвращенцах, детях-полукровках от японских пленных, исполинских папоротниках, кленах и лопухах, буях с иероглифами после шторма на взморье, вымерших айнах и «невернутых» японцам же островах, которые в ясный день просматриваются с мыса Крильон.

ХМ(всерьез задумавшись): — М-да, Сахалин — это действительно интересно. А что, если я туда соберусь — скажем, в следующем году, как потеплее станет, — вы составите мне компанию?

— А как же!

На прощание я дарю ему «кошку Селедку». Купил ее перед отъездом на Арбате. Славная такая, из необработанной глины. И уже обуваясь в прихожей, вспоминаю «коронный» вопрос от журнала «Домовой»:

— Ну, а в «Макдональдс» вы заходите, хотя бы иногда?

ХМ(картинно ужасаясь): — Ни за что! Терпеть не могу весь этот джанк-фуд.

Дмитрий Коваленин, «Виртуальные суси»

Добавьте «Правду.Ру» в свои источники в Яндекс.Новости или News.Google, либо Яндекс.Дзен

Быстрые новости в Telegram-канале Правды.Ру. Не забудьте подписаться, чтоб быть в курсе событий.

Источник

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *