Гаршин то чего не было аудиокнига
В сказке «То, чего не было» мастерство сатирического обобщения Гаршина проявилось с еще большей остротой. Участники маленькой, но «очень серьезной» компании, собравшейся под вишнею и состоявшей из улитки, навозного жука, ящерицы, гусеницы, кузнечика и старого гнедого, в своей беседе затрагивали самые модные вопросы современности, служившие предметом споров в либеральных общественных кругах. Не случайно поэтому Гл. Успенский воспринял эту сказку как злую сатиру на либеральных болтунов. Он написал: «Вот крошечная сказка: „То чего не было“. В ней всего пять-шесть страниц, но попробуйте сосчитать по пальцам, каких сторон жизни хотел коснуться в ней Гаршин: всё, что составляет для всего общества насущнейшую заботу переживаемого им времени, — всё стремится Гаршин затронуть, поставить на свое место, указать связь между всею цепью явлений текущей действительности».
Все́волод Миха́йлович Га́ршин (2 (14) февраля 1855, имение Приятная Долина, Бахмутский уезд, Екатеринославская губерния, Российская империя — 24 марта (5 апреля) 1888, Санкт-Петербург, Российская империя) — русский писатель, поэт, художественный критик.
Гаршин узаконил в литературе особую художественную форму — новеллу, которая получила полное развитие впоследствии у Антона Чехова. Сюжеты новелл Гаршина несложны, они построены всегда на одном основном мотиве, развёрнутом по строго логическому плану. Композиция его рассказов, удивительно законченная, достигает почти геометрической определённости. Отсутствие действия, сложных коллизий — характерно для Гаршина. Большинство его произведений написано в форме дневников, писем, исповедей
Драматизм действия заменён у Гаршина драматизмом мысли, вращающейся в заколдованном кругу «проклятых вопросов», драматизмом переживаний, которые и являются основным материалом для Гаршина.
Сказка То, чего не было
Сказка То, чего не было слушать
То, чего не было читать
В один прекрасный июньский день, — а прекрасный он был потому, что было двадцать восемь градусов по Реомюру, — в один прекрасный июньский день было везде жарко, а на полянке в саду, где стояла копна недавно скошенного сена, было еще жарче, потому что место было закрытое от ветра густым — прегустым вишняком. Все почти спало: люди наелись и занимались послеобеденными боковыми занятиями; птицы примолкли, даже многие насекомые попрятались от жары.
О домашних животных нечего и говорить: скот крупный и мелкий прятался под навес; собака, вырыв себе под амбаром яму, улеглась туда и, полузакрыв глаза, прерывисто дышала, высунув розовый язык чуть не на пол-аршина; иногда она, очевидно от тоски, происходящей от смертельной жары, так зевала, что при этом даже раздавался тоненький визг; свиньи, маменька с тринадцатью детками, отправились на берег и улеглись в черную жирную грязь, причем из грязи видны были только сопевшие и храпевшие свиные пятачки с двумя дырочками, продолговатые, облитые грязью спины да огромные повислые уши. Одни куры, не боясь жары, кое-как убивали время, разгребая лапами сухую землю против кухонного крыльца, в которой, как они отлично знали, не было уже ни одного зернышка; да и то петуху, должно быть, приходилось плохо, потому что иногда он принимал глупый вид и во все горло кричал: «какой ска-ан-да-ал!»
Вот мы и ушли с полянки, на которой жарче всего, а на этой-то полянке и сидело целое общество не спавших господ. То есть сидели-то не все; старый гнедой, например, с опасностью для своих боков от кнута кучера Антона разгребавший копну сена, будучи лошадью, вовсе и сидеть не умел; гусеница какой-то бабочки тоже не сидела, а скорее лежала на животе: но дело ведь не в слове. Под вишнею собралась маленькая, но очень серьезная компания: улитка, навозный жук, ящерица, вышеупомянутая гусеница; прискакал кузнечик. Возле стоял и старый гнедой, прислушиваясь к их речам одним, повернутым к ним, гнедым ухом с торчащими изнутри темно-серыми волосами; а на гнедом сидели две мухи.
Компания вежливо, но довольно одушевленно спорила, причем, как и следует быть, никто ни с кем не соглашался, так как каждый дорожил независимостью своего мнения и характера.
— По-моему, — говорил навозный жук, — порядочное животное прежде всего должно заботиться о своем потомстве. Жизнь есть труд для будущего поколения. Тот, кто сознательно исполняет обязанности, возложенные на него природой, тот стоит на твердой почве: он знает свое дело, и, что бы ни случилось, он не будет в ответе. Посмотрите на меня: кто трудится больше моего? Кто целые дни без отдыха катает такой тяжелый шар — шар, мною же столь искусно созданный из навоза, с великой целью дать возможность вырасти новым, подобным мне, навозным жукам? Но зато не думаю, чтобы кто-нибудь был так спокоен совестью и с чистым сердцем мог бы сказать: «да, я сделал все, что мог и должен был сделать», как скажу я, когда на свет явятся новые навозные жуки. Вот что значит труд!
— Поди ты, братец, со своим трудом! — сказал муравей, притащивший во время речи навозного жука, несмотря на жару, чудовищный кусок сухого стебелька. Он на минуту остановился, присел на четыре задние ножки, а двумя передними отер пот со своего измученного лица. — И я ведь тружусь, и побольше твоего. Но ты работаешь для себя или, все равно, для своих жученят; не все так счастливы… Попробовал бы ты потаскать бревна для казны, вот как я. Я и сам не знаю, что заставляет меня работать, выбиваясь из сил, даже и в такую жару. — Никто за это и спасибо не скажет. Мы, несчастные рабочие муравьи, все трудимся, а чем красна наша жизнь? Судьба.
— Верно, — глубокомысленно подтвердил гнедой. — Но всем вам все-таки не увидеть и сотой части того, что видел на своем веку я. Жаль, что вы не можете понять, что такое верста… За версту отсюда есть деревня Лупаревка: туда я каждый день езжу с бочкой за водой. Но там меня никогда не кормят. А с другой стороны Ефимовка, Кисляковка; в ней церковь с колоколами. А потом Свято-Троицкое, а потом Богоявленск. В Богоявленске мне всегда дают сена, но сено там плохое. А вот в Николаеве, — это такой город, двадцать восемь верст отсюда, — так там сено лучше и овес дают, только я не люблю туда ездить: туда ездит на нас барин и велит кучеру погонять, а кучер больно стегает нас кнутом… А то есть еще Александровка, Белозерка, Херсон-город тоже… Да только куда вам понять все это. Вот это-то и есть мир; не весь, положим, ну да все-таки значительная часть.
И гнедой замолчал, но нижняя губа у него все еще шевелилась, точно он что-нибудь шептал. Это происходило от старости: ему был уже семнадцатый год, а для лошади это все равно, что для человека семьдесят седьмой.
— Я не понимаю ваших мудреных лошадиных слов, да, признаться, и не гонюсь за ними, — сказала улитка. — Мне был бы лопух, а его довольно: вот уже я четыре дня ползу, а он все еще не кончается. А за этим лопухом есть еще лопух, а в том лопухе, наверно, сидит еще улитка. Вот вам и все. И прыгать никуда не нужно — все это выдумки и пустяки; сиди себе да ешь лист, на котором сидишь. Если бы не лень ползти, давно бы ушла от вас с вашими разговорами; от них голова болит и больше ничего.
— Нет, позвольте, отчего же? — перебил кузнечик, — потрещать очень приятно, особенно о таких хороших предметах, как бесконечность и прочее такое. Конечно, есть практические натуры, которые только и заботятся о том, как бы набить себе живот, как вы или вот эта прелестная гусеница…
— Ах, нет, оставьте меня, прошу вас, оставьте, не троньте меня! — жалобно воскликнула гусеница: — я делаю это для будущей жизни, только для будущей жизни.
— Для какой там еще будущей жизни? — спросил гнедой.
— Разве вы не знаете, что я после смерти сделаюсь бабочкой с разноцветными крыльями?
Гнедой, ящерица и улитка этого не знали, но насекомые имели кое-какое понятие. И все немного помолчали, потому что никто не умел сказать ничего путного о будущей жизни.
— К твердым убеждениям нужно относиться с уважением, — затрещал, наконец, кузнечик. — Не желает ли кто сказать еще что-нибудь? Может быть, вы? — обратился он к мухам, и старшая из них ответила:
— Мы не можем сказать, чтобы нам было худо. Мы сейчас только из комнат; барыня расставила в мисках наваренное варенье, и мы забрались под крышку и наелись. Мы довольны. Наша маменька увязла в варенье, но что ж делать? Она уже довольно пожила на свете. А мы довольны.
— Господа, — сказала ящерица, — я думаю, что все вы совершенно правы! Но с другой стороны…
Но ящерица так и не сказала, что было с другой стороны, потому что почувствовала, как что-то крепко прижало ее хвост к земле.
Это пришел за гнедым проснувшийся кучер Антон; он нечаянно наступил своим сапожищем на компанию и раздавил ее. Одни мухи улетели обсасывать свою мертвую, обмазанную вареньем, маменьку, да ящерица убежала с оторванным хвостом. Антон взял гнедого за чуб и повел его из сада, чтобы запрячь в бочку и ехать за водой, причем приговаривал: «ну, иди ты, хвостяка!» На что гнедой ответил только шептанием.
А ящерица осталась без хвоста. Правда, через несколько времени он вырос, но навсегда остался каким-то тупым и черноватым. И когда ящерицу спрашивали, как она повредила себе хвост, то она скромно отвечала:
— Мне оторвали его за то, что я решилась высказать свои убеждения.
Автор: Всеволод Гаршин
Название: То, чего не было
Год выпуска: 2002
Жанр: Отечественная классика
Выпущено: Ардис
Озвучивает: Вячеслав Герасимов
Аудио: MP3, 160 Кбит/с, моно
Размер: 597 МБ
Продолжительность: 08:42:00
Описание: Вашему вниманию предлагается сборник рассказов и сказок Всеволода Михайловича Гаршина. Простые в композиционном отношении рассказы Гаршина поражают читателей предельной обнаженностью чувств героя. Не даром современники писателя говорили, что «Гаршин пишет кровью». Беспомощность человека перед стихией зла, стала главной темой произведений писателя.
Если торрент не качает
Если торрент не качает, это значит что нет раздающих. Но это не беда, на нашем сайте вы можете скачать книги иным путем. Все очень просто. Для каждой книги есть окошко для прослушивания онлайн. Далее все очень просто.
1. Жмем на ссылку в правом верхнем углу.
2. Откроется окно сайта archive.org, по ссылкам в правой части которого вы сможете скачать:
Если же по какой либо причине, на странице нет окна для прослушивания онлайн, то просто напишите нам об этом в комментариях.
То, чего не было. В. М. Гаршин
Рассказ В. Гаршина «То, чего не было». Художник В. Бастрыкин
Вот мы и ушли с полянки, на которой жарче всего, а на этой-то полянке и сидело целое общество неспавших господ. То есть сидели-то не все; старый гнедой, например, с опасностью для своих боков от кнута кучера Антона разгребавший копну сена, будучи лошадью, вовсе и сидеть не умел; гусеница какой-то бабочки тоже не сидела, а скорее лежала на животе: но дело ведь не в слове. Под вишнею собралась маленькая, но очень серьёзная компания: улитка, навозный жук, ящерица, вышеупомянутая гусеница; прискакал кузнечик. Возле стоял и старый гнедой, прислушиваясь к их речам одним, повёрнутым к ним, гнедым ухом с торчащими изнутри тёмно-серыми волосами; а на гнедом сидели две мухи.
Компания вежливо, но довольно одушевлённо спорила, причём, как и следует быть, никто ни с кем не соглашался, так как каждый дорожил независимостью своего мнения и характера.
— По-моему, — говорил навозный жук, — порядочное животное прежде всего должно заботиться о своём потомстве. Жизнь есть труд для будущего поколения. Тот, кто сознательно исполняет обязанности, возложенные на него природой, тот стоит на твёрдой почве: он знает своё дело, и, что бы ни случилось, он не будет в ответе. Посмотрите на меня: кто трудится больше моего? Кто целые дни без отдыха катает такой тяжёлый шар — шар, мною же столь искусно созданный из навоза, с великой целью дать возможность вырасти новым, подобным мне, навозным жукам? Но зато не думаю, чтобы кто-нибудь был так спокоен совестью и с чистым сердцем мог бы сказать: «да, я сделал всё, что мог и должен был сделать», как скажу я, когда на свет явятся новые навозные жуки. Вот что значит труд!
— Поди ты, братец, с своим трудом! — сказал муравей, притащивший во время речи навозного жука, несмотря на жару, чудовищный кусок сухого стебелька. Он на минуту остановился, присел на четыре задние ножки, а двумя передними отёр пот со своего измученного лица. — И я ведь тружусь, и побольше твоего. Но ты работаешь для себя или, всё равно, для своих жученят; не все так счастливы… попробовал бы ты потаскать брёвна для казны, вот как я. Я и сам не знаю, что заставляет меня работать, выбиваясь из сил, даже и в такую жару. — Никто за это и спасибо не скажет. Мы, несчастные рабочие муравьи, всё трудимся, а чем красна наша жизнь? Судьба.
— Верно, — глубокомысленно подтвердил гнедой. — Но всем вам всё-таки не увидеть и сотой части того, что видел на своём веку я. Жаль, что вы не можете понять, что такое верста… За версту отсюда есть деревня Лупаревка: туда я каждый день езжу с бочкой за водой. Но там меня никогда не кормят. А с другой стороны Ефимовка, Кисляковка; в ней церковь с колоколами. А потом Свято-Троицкое, а потом Богоявленск. В Богоявленске мне всегда дают сена, но сено там плохое. А вот в Николаеве, — это такой город, двадцать восемь вёрст отсюда, — так там сено лучше и овёс дают, только я не люблю туда ездить: туда ездит на нас барин и велит кучеру погонять, а кучер больно стегает нас кнутом… А то есть ещё Александровка, Белозерка, Херсон-город тоже… Да только куда вам понять всё это. Вот это-то и есть мир; не весь, положим, ну да всё-таки значительная часть.
И гнедой замолчал, но нижняя губа у него всё ещё шевелилась, точно он что-нибудь шептал. Это происходило от старости: ему был уже семнадцатый год, а для лошади это всё равно, что для человека семьдесят седьмой.
— Я не понимаю ваших мудрёных лошадиных слов, да, признаться, и не гонюсь за ними, — сказала улитка. — Мне был бы лопух, а его довольно: вот уже я четыре дня ползу, а он всё ещё не кончается. А за этим лопухом есть ещё лопух, а в том лопухе, наверно, сидит ещё улитка. Вот вам и всё. И прыгать никуда не нужно — всё это выдумки и пустяки; сиди себе да ешь лист, на котором сидишь. Если бы не лень ползти, давно бы ушла от вас с вашими разговорами; от них голова болит и больше ничего.
— Нет, позвольте, отчего же? — перебил кузнечик, — потрещать очень приятно, особенно о таких хороших предметах, как бесконечность и прочее такое. Конечно, есть практические натуры, которые только и заботятся о том, как бы набить себе живот, как вы или вот эта прелестная гусеница…
— Ах, нет, оставьте меня, прошу вас, оставьте, не троньте меня! — жалобно воскликнула гусеница: — я делаю это для будущей жизни, только для будущей жизни.
— Для какой там ещё будущей жизни? — спросил гнедой.
— Разве вы не знаете, что я после смерти сделаюсь бабочкой с разноцветными крыльями?
Гнедой, ящерица и улитка этого не знали, но насекомые имели кое-какое понятие. И все немного помолчали, потому что никто не умел сказать ничего путного о будущей жизни.
— К твёрдым убеждениям нужно относиться с уважением, — затрещал, наконец, кузнечик. — Не желает ли кто сказать ещё что-нибудь? Может быть, вы? — обратился он к мухам, и старшая из них ответила:
— Мы не можем сказать, чтобы нам было худо. Мы сейчас только из комнат; барыня расставила в мисках наваренное варенье, и мы забрались под крышку и наелись. Мы довольны. Наша маменька увязла в варенье, но что ж делать? Она уже довольно пожила на свете. А мы довольны.
— Господа, — сказала ящерица, — я думаю, что все вы совершенно правы! Но с другой стороны…
Но ящерица так и не сказала, что было с другой стороны, потому что почувствовала, как что-то крепко прижало её хвост к земле.
Это пришёл за гнедым проснувшийся кучер Антон; он нечаянно наступил своим сапожищем на компанию и раздавил её. Одни мухи улетели обсасывать свою мёртвую, обмазанную вареньем, маменьку, да ящерица убежала с оторванным хвостом. Антон взял гнедого за чуб и повёл его из сада, чтобы запрячь в бочку и ехать за водой, причём приговаривал: «ну, иди ты, хвостяка!», на что гнедой ответил только шептаньем.
А ящерица осталась без хвоста. Правда, через несколько времени он вырос, но навсегда остался каким-то тупым и черноватым. И когда ящерицу спрашивали, как она повредила себе хвост, то она скромно отвечала:
— Мне оторвали его за то, что я решилась высказать свои убеждения.
Гаршин то чего не было аудиокнига
Отец, Михаил Егорович Гаршин, из старинного дворянского рода обрусевших татар, выходцев из Золотой Орды при Иване III. Мать, Екатерина Степановна (урожд. Акимова) — типичная «шестидесятница», интересовалась литературой и политикой, свободно владела немецким и французским языками, оказала огромное влияние на сына. Его воспитателем был деятель революционного движения П. В. Завадский. К нему впоследствии уйдет мать Гаршина и будет сопровождать его в…
Отец, Михаил Егорович Гаршин, из старинного дворянского рода обрусевших татар, выходцев из Золотой Орды при Иване III. Мать, Екатерина Степановна (урожд. Акимова) — типичная «шестидесятница», интересовалась литературой и политикой, свободно владела немецким и французским языками, оказала огромное влияние на сына. Его воспитателем был деятель революционного движения П. В. Завадский. К нему впоследствии уйдет мать Гаршина и будет сопровождать его в ссылку.
Юный Гаршин с 1864 года учился в Санкт-Петербургской 7-й гимназии, которая позже была преобразована в 1-е реальное училище. Тогда же начал писать, подражая то «Илиаде», то «Запискам охотника» Ивана Тургенева. После выпуска в 1874 г. поступил в Санкт-Петербургский горный институт. В 1876 начал печататься очерком «Подлинная история Энского земского собрания», написанным в сатирическом духе. Сблизившись с молодыми художниками-передвижниками, написал ряд статей о живописи, представленной на художественных выставках.
В связи с начавшейся войной с Османской империей Вс. Гаршин добровольно поступил вольноопределяющимся в Болховский 138-й пехотный полк. Участвовал в болгарском походе, был произведён из унтер-офицеров в прапорщики «За отличие в делах». В бою при Аясларе был ранен, лечился в госпитале, затем отправлен домой. Получив годовой отпуск, уехал в Петербург с намерением заняться литературной деятельностью. В 1878 по окончании войны уволен в запас и стал вольнослушателем историко-филологического факультета Петербургского университета..
Военные впечатления писателя легли в основу написанных Всеволодом Гаршиным в эти годы произведений, среди которых настоящим литературным дебютом стал рассказ «Четыре дня», сразу создавший ему известность. В нем и последующих произведениях автор протестовал против войны, истребления человека человеком. Был написан ряд очерков, где социальное зло и несправедливость рисовались уже на фоне мирной жизни. Из них «Происшествие» и «Надежда Николаевна» затрагивали тему «падшей» женщины. Рассказы «Встреча» и «Художники» ставили проблему выбора пути для интеллигенции: обогащение или полный лишений путь служения народу.
Только в мае 1882 года Всеволод Гаршин возвращается в Петербург, восстановив душевное равновесие. Публикует очерк «Петербургские письма», содержащий глубокие размышления о Петербурге как «духовной родине» русской интеллигенции. Поступает на гражданскую службу и в 1883 женится на Н.Золотиловой, работавшей врачом. Писатель считал этот период самым счастливым в жизни, тогда же из под его пера вышел лучший свой рассказ «Красный цветок». Но в 1887 наступает очередная тяжелая депрессия: он вынужден оставить службу, начались семейные ссоры между женой и матерью.
Творчество.
Гаршин узаконил в литературе особую художественную форму — новеллу, которая получила полное развитие впоследствии у Антона Чехова. Сюжеты новеллы Гаршина несложны. Она построена всегда на одном основном мотиве, развёрнутом по строго логическому плану. Композиция его рассказов, удивительно законченная, достигает почти геометрической определённости. Отсутствие действия, сложных коллизий — характерно для Гаршина. Большинство его произведений написано в форме дневников, писем, исповеде. Количество действующих лиц очень ограничено. Драматизм действия заменён у Гаршина драматизмом мысли, вращающейся в заколдованном кругу «проклятых вопросов», драматизмом переживаний, которые и являются основным материалом для Гаршина.
Гаршинская манера глубоко реалистична. Для его творчества характерны точность наблюдения и определённость выражений мысли. У него мало метафор, сравнений, вместо этого — простое обозначение предметов и фактов. Короткая, отточенная фраза, без придаточных предложений в описаниях. Широкий охват социальных явлений не удавался Гаршину, как не удавалась и более спокойная жизнь писателю поколения, для которого основной потребностью было «претерпеть». Не большой внешний мир мог он изображать, а узкое «своё». И это определяло все особенности его художественной манеры.
«Своё» для поколения передовой интеллигенции 1870-х годов — это проклятые вопросы социальной неправды. Он умел остро чувствовать и художественно воплощать социальное зло. Больная совесть кающегося дворянина, не находя действенного выхода, всегда била в одну точку: сознание ответственности за зло, царящее в области человеческих отношений, за угнетение человека человеком — основная тема Гаршина. Зло старого крепостного уклада и зло нарождающегося капиталистического строя одинаково наполняют болью страницы его рассказов. От сознания общественной несправедливости, от сознания ответственности за неё спасаются его герои, как и он сам это сделал, уходя на войну, чтобы там, если не помочь народу, то по крайней мере разделить с ним его тяжёлую участь… В этом было временное спасение от мук совести, искупление кающегося дворянина. Но это не было разрешением социальной проблемы. Выхода писатель не знал. И поэтому глубоким пессимизмом проникнуто все его творчество.