кто такой терентьич в балладе дмитриева
Карикатура
Сними с себя завесу.
Седая старина!
Да возвещу я внукам
Что ты откроешь мне.
Я вижу чисто поле;
Вдали ж передо мной
Чернеет колокольня
И вьется дым из труб.
Но кто вдоль по дороге,
Под шляпой в колпаке,
Трях, трях, а инде рысью,
На старом рыжаке,
В изодранном колете,
С котомкой в тороках?
Палаш его тяжелый,
Тащась, чертит песок.
Кто это? — Бывший вахмистр
Шешминского полку,
Чрез двадцать службы лет.
Уж он в версте, не боле,
От родины своей;
Все жилки в нем взыграли
И сердце расцвело!
Как будто в мир волшебный
Он ведьмой занесен;
Всё, всё его прельщает,
В восторг приводит дух.
«Узнает ли Груняша? —
Ворчал он про себя, —
Когда мы расставались,
Я был еще румян!
Ступай, рыжак, проворней!» —
И шпорою кольнул;
Как из лука стрела.
Уж витязь наш проехал
Околицу с гумном —
И вот уж он въезжает
На свой господский двор.
Но что он в нем находит?
Его ль жилище то?
Весь двор заглох в крапиве!
Не видно никого!
Лубки прибиты к окнам,
И на дверях запор;
Всё тихо! лишь на кровле
Мяучит тощий кот.
Он с лошади слезает,
Идет и в дверь стучит —
Никто не отвечает!
Лишь в щелку ветр свистит.
Заныло веще сердце,
И дрожь его взяла;
Но робкими ногами
Спустился лишь с крыльца,
Холоп его усердный
Представился ему.
Друг друга вмиг узнали —
И тот и тот завыл.
«Терентьич! где хозяйка?» —
Помещик вопросил,
«Охти, охти, боярин! —
Ответствовал старик,—
Охти!» — и, скорчась, слезы
Утер своей полой.
«Конечно, в доме худо! —
Мой витязь возопил. —
Скажи, не дай томиться:
Жива иль нет жена?»
Терентьич продолжает:
«Хозяюшка твоя
Да здесь ее уж нет!
Пришло тебе, боярин,
Всю правду объявить:
Попутал грех лукавый
Хозяюшку твою.
Она держала пристань
Недобрым молодцам;
Один из них поиман
И на нее донес.
Тотчас ее схватили
И в город увезли;
Что ж с нею учинили,
Узнать мы не могли.
Вот пятый год в исходе, —
Охти нам! — как об ней
Ни слуха нет, ни духа,
Как канула на дно».
Что делать? Как ни больно.
Но вечно ли тужить?
Сей витязь и поныне,
Друзья, еще живет;
Три года, как в округе
Он земским был судьей.
* 196. МЖ, 1792, ч. 5, кн. 3, с. 295, под загл. «Отставной вахмистр. Баллада» и с подписью: И; изд. 1; изд. 2. Печ. по изд. 5, ч. 2, с. 50. В основу стихотворения положена реальная история, случившаяся в Сызранском уезде, в деревне Ивашевке, о которой знал поэт. М. А. Дмитриев в своих мемуарах писал: «Описанный в «Карикатуре» вахмистр Шешминского полку — Прохор Николаевич Патрикеев. Он в молодых летах женился, будучи еще недорослем (так назывались дворяне, не бывшие еще на службе), потом, оставя жену в деревне, отправился в полк. Это было еще до Петра Третьего, когда чины шли туго и отставок не было; почты тоже не было, а потому он, как человек небогатый, вероятно, не имел никаких средств получать известия о своем семействе. Наконец, дослужившись до вахмистров в царствование Екатерины и в пожилых уже летах, он вышел в отставку и воротился верхом на своем боевом коне в свою Ивашевку. Жену его звали Аграфена Семеновна. Но жены он не нашел уже. Она была судима в притоносодержательстве и, вероятно, сослана. У меня есть картина, написанная пером самим Дмитриевым в его молодости: она изображает Патрикеева, подъезжающего на старом рыжаке к селу Ивашевке. Там не забыт и тощий кот, мяукающий на кровле» (М. А. Дмитриев, Мелочи из запаса моей памяти, М., 1869, с. 124—125).
МЖ, 1792, ч. 5,
кн. 3, изд. 1
После строфы 4
Завидя ж дым в деревне,
Растаял пуще он;
Вместо строф
9 и 10
1 Т. е. воин, бывший в крестовых походах.
Пошел он вспять с сомненьем,
Его ли это дом?
И. И. Дмитриев (1760-1838)
Иван Иванович Дмитриев вошел в историю русской литературы как поэт-сентименталист. Он был земляком и приятелем Карамзина, печатался в его «Московском журнале». Однако в отличие от Карамзина, Дмитриев, особенно в начале творчества, оказался более связан с традициями классицизма, с одой и сатирическими жанрами.
Дмитриев родился в 1760 г. в Симбирской губернии. Учился он, как и Карамзин, в частных пансионах. Затем был на военной службе, где и начал писать свои первые стихи. В дальнейшем Дмитриев занимал высокие государственные посты: при Павле I был назначен товарищем министра в департаменте уделов и обер-прокурором Сената, при Александре I —министром юстиции. Он прожил долгую жизнь, был хорошо знаком с Жуковским, Батюшковым, Пушкиным, но его собственная поэтическая деятельность фактически завершилась в первое десятилетие XIX в. Как поэт-сентименталист, Дмитриев чувствовал себя единомышленником и соратником Карамзина. Эту близость он подчеркнул даже в названии одного из своих сборников, озаглавив его, вслед за Карамзиным, «И мои безделки» (1795). Безделками оба поэта называли произведения, отличавшиеся и по форме и по содержанию от монументальных классицистических произведений. На одном из первых мест стояли у Дмитриева песни. В 1796 г. он издал «Карманный песенник, или Собрание лучших светских и простонародных песен», куда включил ряд своих произведений. Среди них особенно популярной оказалась песня «Стонет сизый голубочек», напечатанная впервые в карамзинском «Московском журнале». В следующем году стихотворение было положено на музыку Ф. М. Дубянским и вскоре сделалось популярным романсом. По этому поводу Карамзин писал Дмитриеву: «Голубок твой ожил в Петербурге! Ты знаешь, как я люблю его».[236]
Образы голубка и голубки Дмитриев взял из народного творчества, но переосмыслил их в духе сентиментальных традиций. Страстному, верному голубку противопоставлена легкомысленная голубка, покинувшая своего «друга». Песня изобилует глаголами, раскрывающими всю гамму скорбных чувств влюбленного голубка: «стонет», «тоскует», «ждет», «сохнет», «вздыхает», а также ласково-уменьшительными существительными, которые придают стихотворению оттенок некоторой сентиментальной слащавости: «голубочек», «дружочек», «пшеничка». Широкую известность получила другая «песня» Дмитриева «Видел славный я дворец//Нашей матушки-царицы» с типичным для сентиментальной литературы противопоставлением «дворца» и «шалаша», в котором поэт чувствует себя счастливее земных владык:
Эрмитаж мой — огород,
Скипетр — посох, а Лизета —
Моя слава, мой народ
И всего блаженство света.[237]
Отношение Дмитриева к классицизму неоднозначно. В сатире «Чужой толк», которую Белинский считал лучшим его произведением, он остроумно высмеял шаблонные выражения и штампы торжественной оды: «зари багряны персты,//И райский крин, и Феб, и небеса отверсты», «пою», «Чалмоносна Порта» (С. 114, 116) и многое другое. Вместе с тем поэт подчеркивал, что он «имел в виду не все, а некоторые только оды» и что «читатели. должны быть уверены, что произведения Хераскова, Державина, Петрова не в числе оных» (С. 427). Эта оговорка не случайна, поскольку и сам Дмитриев вслед за названными им авторами отдал дань одической поэзии. И если как поэт-сентименталист он тяготел к Карамзину, то как поэт-одописец выбрал себе в наставники Державина, с которым также был в приятельских отношениях и поэзию которого высоко ценил. Свое неизменное восхищение певцом «Фелицы» Дмитриев выразил в послании «К Г. Р. Державину». Под непосредственным влиянием Державина написаны оды «Освобождение Москвы», «Размышления по случаю грома», «Гимн богу», «Смерть князя Потемкина», а также ряд анакреонтических и шутливых стихотворений. Однако в поэзии Дмитриева ода претерпевает интересную трансформацию. Объектами восхваления становятся в ней не высокопоставленные лица — цари, полководцы, а явления природы, герои, события далекого прошлого. Так, почти одновременно с Карамзиным Дмитриев решил воспеть великую русскую реку Волгу, на берегах которой прошло детство обоих поэтов. Но в отличие от Карамзина, Дмитриев написал свое стихотворение не свободно рифмующимся стихом, а ломоносовскими десятистишными строфами с канонической для них рифмовкой. Сохранен и выспренний одический стиль. Даже воспоминания детства облечены в архаические формы. Обращаясь к Волге, поэт восклицает:
Когда я руки простирал
К тебе из отческие кущи,
Взирая на суда бегущи
На быстрых белых парусах! (С. 87).
Эти стихи впоследствии высмеет Пушкин в оде графу Хвостову.
На основе похвальной оды Дмитриев создает и первые образцы исторической баллады. Примером этому может послужить стихотворение «Ермак», которое Белинский назвал «прекрасным произведением». Собственно одическое начало, т. е. «хвала», идущая от автора, сдвинуто здесь в конец стихотворения, а на первом месте сцена из далекого прошлого, представленная разговором двух шаманов (служители культа у сибирских народов) о подвигах и победах Ермака.
Исторические экскурсы были одной из составных частей похвальной оды. Ломоносов в одах, посвященных Елизавете Петровне, вспоминал о реформах Петра I, Державин, воспевая Екатерину И, сравнивал ее царствование с временами бироновщины. У Дмитриева историческое начало становится главным, основным, определяющим жанр стихотворения, вследствие чего ода трансформируется в историческую балладу. На берегу Иртыша ведут беседу старый и молодой шаманы, Они вспоминают о поединке Ермака с братом Кучума — Мегмет-Кулом, о бегстве и гибели самого Кучума, о падении Сибирского ханства:
О сильна, древняя держава!
О матерь нескольких племен!
Прошла твоя, исчезла слава!
Сибирь! и ты познала плен (С. 79).
В «Ермаке» ощущается и влияние предромантической литературы. Дмитриев стремится передать «местный колорит» Сибири в описании экзотической одежды шаманов:
С булатных шлемов их висят
Со всех сторон хвосты змеины
И веют крылия совины;
Одежда из звериных кож;
Вся грудь обвешена ремнями,
Железом ржавым и кремнями. (С. 78).
Кроме исторической, Дмитриеву принадлежит также бытовая, шутливая баллада под названием «Отставной вахмистр». Сюжетом для нее послужила реальная история из жизни бедного дворянина Сызранского уезда — Прохора Николаевича Патрикеева. После двадцатилетней военной службы Патрикеев вернулся в свое поместье, но не нашел там жены, которая за притоносодержательство была арестована и выслана. Дмитриев с мягким юмором описывает неказистую внешность своего «витязя», въезжающего в деревню «на старом рыжаке», «в изодранном колете,//С котомкой в тороках» (С. 275). Живо переданы чувства престарелого воина: радость возвращения, предвкушение встречи с женой («Узнает ли Груняша? — Когда мы расставались,//Я был еще румян!» (С. 276), тревога при виде заброшенного дома («Заныло веще сердце,//И дрожь его взяла» (С. 277). Трогательно описана встреча со старым слугой Терентьичем, самоотверженно охранявшим барский дом. Стремясь быть верным реальным фактам, автор сообщает далее, что «несчастный муж, поплакав, // Женился на другой», а затем «в округе // Он земским был судьей» (С. 278).
Жанровое своеобразие «Отставного вахмистра» не соответствовало поэтике ни классицистической, ни сентиментальной литературы. Бытовой сюжет передается здесь в комических и вместе с тем глубоко сочувственных интонациях. Видимо, поэтому баллада Дмитриева в одном из изданий была опубликована под названием «Карикатура», в особом понимании этого слова как шутливо-грустное описание истинного события. Показательно, что «Отставного вахмистра» вспоминал в повести «Станционный смотритель» Пушкин, сравнив Самсона Вырина с «усердным Терентьичем», «живописно» отирающим слезы «своею полою».[238] Эта параллель глубоко знаменательна: Пушкин почувствовал внутреннее родство своей повести с «прекрасной», по его словам, балладой Дмитриева.
Карамзин в своем творчестве принципиально отказался от сатиры. «Расположение души моей. — писал он, — совсем противно сатирическому и бранному духу».[239] В поэзии Дмитриева, напротив, сатирические жанры занимают основное место, и здесь опять он оказывается больше связан с классицистической традицией. «Главный элемент его таланта, — указывал Белинский, — есть остроумие, посему «Чужой толк» есть лучшее его произведение, «Басни» его прекрасны. В «Сказках» же Дмитриев не имел себе соперника».[240]
Термин «сказка» в поэзии XVIII в. имел особое значение. Это был точный перевод французского слова conte. Так назывались во французской поэзии стихотворные сюжетные произведения, написанные чаще всего разностопным, басенным стихом, шутливого, сатирического и даже вольнодумного содержания. От басни сказка отличалась большими размерами и отсутствием прямолинейной назидательности. Дмитриев написал семь сказок. Лучшей из них считается «Модная жена». Ее образы перекликаются с героями сатирических журналов Новикова: развратная барынька, обманывающая своего мужа, принимающая в его отсутствие предприимчивого любовника. Каждый из героев наделен четкой социальной и психологической характеристикой. Старый муж Пролаз «в течение полвека//Все полз да полз, да бил челом» и наконец «дополз до степени известна человека» (С. 112), т. е. получил генеральский чин и стал ездить «шестеркою в карете». Разбогатев, он женился на молоденькой девушке, расположение которой ему приходится оплачивать дорогими подарками. Его. жена Премила, пустая, развратная модница, разоряет мужа своими бесконечными капризами. Ее любовник Миловзор — светский шалопай, болтун, «дамский угодник». Вся сказка в целом представляет как бы маленькую пьеску, в которой каждому образу присуща своя речевая характеристика. Немногословна угодливая речь Пролаза: «Изволь, изволь, я рад со всей моей душою // Услуживать тебе, мой свет!» (С. 173). В словах Премилы слышатся отголоски модного жаргона щеголих, высмеянный в свое время Новиковым: «..нет, слишком дорога! А ужасть как мила. Ах мой жизненочек! как тешишь ты жену!» (С. 173). Реплики Миловзора насмешливы и циничны. В целом «Модная жена» Дмитриева — сатирическая картина нравов высшего дворянского общества конца XVIII в.
Как соратник Карамзина, Дмитриев способствовал сближению литературы с жизнью. «. В стихотворениях Дмитриева. — писал Белинский, — русская поэзия сделала значительный шаг к сближению с простотой и естественностью, словом — с жизнью и действительностью: ибо в нежно-вздыхательной сентиментальности все же больше жизни и натуры, чем в книжном педантизме».[241]
Кто такой терентьич в балладе дмитриева
«Повести Белкина» — первое завершенное прозаическое произведение Пушкина. Оно написано Болдинской осенью 1830 года: «Гробовщик», согласно датировке самого Пушкина, закончен 9 сентября; «Станционный смотритель» — 14 сентября; «Барышня-крестьянка» — 20 сентября; «Выстрел» — 14 октября; «Метель» — 20 октября. Предисловие «От издателя» датируется предположительно второй половиной октября или 31 октября — началом ноября 1830 года.
Впервые весь цикл повестей, включая предисловие «От издателя», был опубликован в книге «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А. П.» (СПб., 1831).
Белкин только записывал истории со слов, так как каждая повесть цикла имеет свой источник. «Станционный смотритель» записан со слов титулярного советника А.Г.Н., повествующего нам о знакомстве со смотрителем и его дочерью Дуней: « 1816 году, мае месяце, случилось мне проезжать через ***скую губернию, по тракту ныне уничтоженному…».
Первоначальный план повести «Станционный смотритель» сохранился среди страниц рукописи «Гробовщика». План этот не во всем соответствует окончательному тексту. (Рассуждение о смотрителях. Вообще люди несчастные и добрые. Приятель мой смотритель вдовый. Дочь. Тракт сей уничтожен. Недавно поехал я по нем. Дочери не нашел. История дочери. Любовь к ней писаря. Писарь за нею в Петербург. Видит ее на гулянии. Возвратясь, находит отца мертвого. Могила за околицей. Еду прочь. Писарь умер. Ямщик мне рассказывает о дочери.)
Повесть вначале датирована 13 сентября, но на другой день Пушкин вернулся к ней, кое-что поправил и вставил новый эпизод – сцену, в которой молодой человек похищает брошенные смотрителем ассигнации. После этого он исправил дату окончания на 14 сентября.
Эпиграф из стихотворения П.А. Вяземского «Станция» (1825):
Досадно слышать: «Sta, viator!»
Иль, изъясняяся простей:
«Извольте ждать, нет лошадей», —
Когда губернский регистратор,
Почтовой станции диктатор
(Ему типун бы на язык!),
Сей речью ставит вас в тупик.
с заменой: вместо «губернский регистратор» — «коллежский регистратор», то есть чиновник низшего, 14-го класса; однако для его получения требовалось закончить, как минимум, уездное училище, а кроме того, до 1845 года этот чин давал личное дворянство.
Подьячий — мелкий чиновник, канцелярский служащий в приказах и местных государственных учреждениях, помощник дьяка, начальника и письмоводителя канцелярии; должность упразднена в начале XIX века.
Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный. от побоев, и то не всегда. — По Правилам 1808 года путешествующим строго запрещалось «чинить станционным смотрителям притеснения и оскорбления или почтарям побои».
Фельдъегерь — военный или правительственный курьер, имевший право на получение лошадей вне очереди.
Подорожная — документ на право проезда и пользования почтовыми лошадьми для едущих «по казенной надобности»; путешествующие «по своей надобности» получали лошадей в порядке чинов.
В 1816 году, в мае месяце. — Точная вначале датировка событий повести становится «сбивчивой» к середине повествования, остается неясной при ее окончании.
. ехал на перекладных. — то есть в почтовом экипаже, из которого при смене его на станции пересаживались в другой, перекладывая в него вещи.
Самсон Вырин — фамилия смотрителя образована, по-видимому, от названия хорошо знакомой Пушкину почтовой станции Выра, третьей по счету по Белорусско-Киевскому тракту, на семидесятой версте от Петербурга. В настоящее время здесь создан музей дорожного быта.
Паперть — внешний притвор, первая входная часть христианского храма, или предхрамие, площадка перед внутренним притвором храма, на которой в первые века христианства стояли кающиеся, плачущие; в последующее время — нищие, живущие подаянием.
Дьячок — младший чин церковного притча, причетник, псаломщик.
Крестная мать — восприемница, духовная мать, участвующая вместе с крестным отцом в обряде крещения, чтобы поручиться перед Церковью за веру крещеного ребенка, его духовная наставница.
Ротмистр — военный чин 9-го класса, офицер в кавалерийских частях.
. остановился в Измайловском полку. — Гвардейские казармы занимали обширную территорию, включавшую не только солдатские и офицерские корпуса, хозяйственные помещения и склады, госпиталь и полковую церковь, но и целые улицы, называемые «ротами». Вокруг казарм Измайловского полка селились небогатые дворяне, чиновники, отставные военные, купцы, мещане.
Демутов трактир — одна из лучших петербургских гостиниц, основанная в 1770 году страсбургским купцом Филиппом Якобом Демутом на набережной реки Мойки. Здесь можно было снять комнату или апартаменты на любой вкус и средства.
. шел он по Литейной, отслужив молебен у Всех Скорбящих. — Литейная улица, или Литейный проспект, — одна из старейших магистралей Петербурга, соединявшая Литейный двор с Большой перспективной дорогой — Невским проспектом. Молебен — церковное богослужение, содержащее особое моление, благодарственное или просительное, по поводу каких-либо событий или нужд общественно-церковной или частной жизни, например о здравии, даровании мира или в умилостивление правосудия Божия и т. д. Всех Скорбящих — храм, названный в честь чудотворной иконы Богородицы «Всех Скорбящих Радость»; построен в 1817—1818 годах по проекту архитектора Л. Руска с частичным использованием стен и фундаментов церкви Вознесения за Литейным двором. Освящен 24 октября 1818 года в день храмового празднества.
. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел. — По наблюдению А. А. Ахматовой, сцена сопоставима с бальзаковской «Философией брака»: «Я заметил красивую даму, сидящую на ручке кресла. »
. метут улицу вместе с голью кабацкою. — Мести улицу — обычное наказание для голи кабацкой — нищих, пьяниц, гуляк и женщин легкого поведения, задержанных во время полицейского обхода; мести подолом — вести себя легкомысленно или распутно.
. усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. — Герой комической баллады И. И. Дмитриева «Карикатура» (1791). Имеется в виду строфа:
«Охти, охти, боярин! —
Ответствовал старик, —
Охти!» — и, скорчась, слезы
Утер своей полой.
Кто такой терентьич в балладе дмитриева
Александр Сергеевич Пушкин
Почтовой станции диктатор
Князь Вяземский
Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или, по крайней мере, муромским разбойникам? Будем однако справедливы, постараемся войти в их положение, и может быть, станем судить о них гораздо снисходительнее. Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей). Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? Не настоящая ли каторга? Покою ни днем, ни ночью. Всю досаду, накопленную во время скучной езды, путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут – а виноват смотритель. Входя в бедное его жилище, проезжающий смотрит на него, как на врага; хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошенного гостя; но если не случится лошадей. Боже! какие ругательства, какие угрозы посыплются на его голову! В дождь и слякоть принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от крика и толчков раздраженного постояльца. Приезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез пять минут – колокольчик. и фельдъегерь бросает ему на стол свою подорожную. Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования, сердце наше исполнится искренним состраданием. Еще несколько слов: в течении двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела; любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в непродолжительном времени; покамест скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде. Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые. Из их разговоров (коими некстати пренебрегают господа проезжающие) можно почерпнуть много любопытного и поучительного. Что касается до меня, то, признаюсь, я предпочитаю их беседу речам какого-нибудь чиновника 6-го класса, следующего по казенной надобности.
Легко можно догадаться, что есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного из них мне драгоценна. Обстоятельства некогда сблизили нас, и об нем-то намерен я теперь побеседовать с любезными читателями.
В 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через ***скую губернию, по тракту, ныне уничтоженному. Находился я в мелком чине, ехал на перекладных, и платил прогоны за две лошади. Вследствие сего смотрители со мною не церемонились, и часто бирал я с бою то, что, во мнении моем, следовало мне по праву. Будучи молод и вспыльчив, я негодовал на низость и малодушие смотрителя, когда сей последний отдавал приготовленную мне тройку под коляску чиновного барина. Столь же долго не мог я привыкнуть и к тому, чтоб разборчивый холоп обносил меня блюдом на губернаторском обеде. Ныне то и другое кажется мне в порядке вещей. В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей повести.
День был жаркий. В трех верстах от станции *** стало накрапывать, и через минуту проливной дождь вымочил меня до последней нитки. По приезде на станцию, первая забота была поскорее переодеться, вторая спросить себе чаю. «Эй Дуня! – закричал смотритель, – поставь самовар, да сходи за сливками». При сих словах вышла из-за перегородки девочка лет четырнадцати, и побежала в сени. Красота ее меня поразила. «Это твоя дочка?» – спросил я смотрителя. – «Дочка-с, – отвечал он с видом довольного самолюбия; – да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать». Тут он принялся переписывать мою подорожную, а я занялся рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но опрятную обитель. Они изображали историю блудного сына: в первой почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами. В другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами. Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу; в его лице изображены глубокая печаль и раскаяние. Наконец представлено возвращение его к отцу; добрый старик в том же колпаке и шлафорке выбегает к нему навстречу: блудный сын стоит на коленах; в перспективе повар убивает упитанного тельца, и старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости. Под каждой картинкой прочел я приличные немецкие стихи. Всё это до ныне сохранилось в моей памяти, также как и горшки с бальзамином и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы, меня в то время окружавшие. Вижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого, и его длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах.
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы.
Лошади были давно готовы, а мне всё не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до телеги. В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась. Много могу я насчитать поцелуев, С тех пор, как этим занимаюсь, но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания.
Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова. Но, подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен; вероятно, Дуня уже замужем. Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции *** с печальным предчувствием.
Лошади стали у почтового домика. Вошед в комнату, я тотчас узнал картинки, изображающие историю блудного сына; стол и кровать стояли на прежних местах; но на окнах уже не было цветов, и всё кругом показывало ветхость и небрежение. Смотритель спал под тулупом; мой приезд разбудил его; он привстал. Это был точно Самсон Вырин; но как он постарел!
Покамест собирался он переписать мою подорожную, я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно небритого лица, на сгорбленную спину – и не мог надивиться, как три или четыре года могли превратить бодрого мужчину в хилого старика. «Узнал ли ты меня? – спросил я его; – мы с тобою старые знакомые». – «Может статься, – отвечал он угрюмо; – здесь дорога большая; много проезжих у меня перебывало». – «Здорова ли твоя Дуня?» – продолжал я. Старик нахмурился. «А Бог ее знает», – отвечал он. – «Так видно она замужем?» сказал я. Старик притворился, будто бы не слыхал моего вопроса, и продолжал пошептом читать мою подорожную. Я прекратил свои вопросы и велел поставить чайник. Любопытство начинало меня беспокоить, и я надеялся, что пунш разрешит язык моего старого знакомца.
Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого стакана. Я заметил, что ром прояснил его угрюмость. На втором стакане сделался он разговорчив; вспомнил или показал вид, будто бы вспомнил меня, и я узнал от него повесть, которая в то время сильно меня заняла и тронула.
«Так вы знали мою Дуню? – начал он. – Кто же и не знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что за девка то была! Бывало, кто ни проедет, всякий похвалит, никто не осудит. Барыни дарили ее, та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы пообедать, аль отужинать, а в самом деле только, чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает. Поверите ль, сударь: курьеры, фельдъегеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье? Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать». Тут он стал подробно рассказывать мне свое горе. – Три года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье, тройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, в военной шинеле, окутанный шалью, вошел в комнату, требуя лошадей. Лошади все были в разгоне. При сем известии путешественник возвысил было голос и нагайку; но Дуня, привыкшая к таковым сценам, выбежала из-за перегородки и ласково обратилась к проезжему с вопросом: неугодно ли будет ему чего-нибудь покушать? Появление Дуни произвело обыкновенное свое действие. Гнев проезжего прошел; он согласился ждать лошадей и заказал себе ужин. Сняв мокрую, косматую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель, проезжий явился молодым, стройным гусаром с черными усиками. Он расположился у смотрителя, начал весело разговаривать с ним и с его дочерью. Подали ужинать. Между тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас, не кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но возвратясь, нашел он молодого человека почти без памяти лежащего на лавке: ему сделалось дурно, голова разболелась, невозможно было ехать. Как быть! смотритель уступил ему свою кровать, и положено было, если больному не будет легче, на другой день утром послать в С*** за лекарем.
На другой день гусару стало хуже. Человек его поехал верхом в город за лекарем. Дуня обвязала ему голову платком, намоченным уксусом, и села с своим шитьем у его кровати. Больной при смотрителе охал и не говорил почти ни слова, однако ж выпил две чашки кофе, и охая заказал себе обед. Дуня от него не отходила. Он поминутно просил пить, и Дуня подносила ему кружку ею заготовленного лимонада. Больной обмакивал губы, и всякий раз, возвращая кружку, в знак благодарности слабою своей рукою пожимал Дунюшкину руку. К обеду приехал лекарь. Он пощупал пульс больного, поговорил с ним по-немецки, и по-русски объявил, что ему нужно одно спокойствие, и что дни через два ему можно будет отправиться в дорогу. Гусар вручил ему двадцать пять рублей за визит, пригласил его отобедать; лекарь согласился; оба ели с большим аппетитом, выпили бутылку вина и расстались очень довольны друг другом.
Прошел еще день, и гусар совсем оправился. Он был чрезвычайно весел, без умолку шутил то с Дунею, то с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с проезжими, вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился доброму смотрителю, что на третье утро жаль было ему расстаться с любезным своим постояльцем. День был воскресный; Дуня собиралась к обедни. Гусару подали кибитку. Он простился с смотрителем, щедро наградив его за постой и угощение; простился и с Дунею и вызвался довезти ее до церкви, которая находилась на краю деревни. Дуня стояла в недоумении. «Чего же ты боишься? – сказал ей отец; – ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви». Дуня села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул и лошади поскакали.
Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром, как нашло на него ослепление, и что тогда было с его разумом. Не прошло и получаса, как сердце его начало ныть, ныть, и беспокойство овладело им до такой степени, что он не утерпел, и пошел сам к обедни. Подходя к церкви, увидел он, что народ уже расходился, но Дуни не было ни в ограде, ни на паперти. Он поспешно вошел в церковь; священник выходил из алтаря; дьячок гасил свечи, две старушки молились еще в углу; но Дуни в церкве не было. Бедный отец насилу решился спросить у дьячка, была ли она у обедни. Дьячок отвечал, что не бывала. Смотритель пошел домой ни жив, ни мертв. Одна оставалась ему надежда: Дуня по ветрености молодых лет вздумала, может быть, прокатиться до следующей станции, где жила ее крестная мать. В мучительном волнении ожидал он возвращения тройки, на которой он отпустил ее. Ямщик не возвращался. Наконец к вечеру приехал он один и хмелен, с убийственным известием: «Дуня с той станции отправилась далее с гусаром».
Старик не снес своего несчастья; он тут же слег в ту самую постель, где накануне лежал молодой обманщик. Теперь смотритель, соображая все обстоятельства, догадывался, что болезнь была притворная. Бедняк занемог сильной горячкою; его свезли в С*** и на его место определили на время другого. Тот же лекарь, который приезжал к гусару, лечил и его. Он уверил смотрителя, что молодой человек был совсем здоров, и что тогда еще догадывался он о его злобном намерении, но молчал, опасаясь его нагайки. Правду ли говорил немец, или только желал похвастаться дальновидностию, но он ни мало тем не утешил бедного больного. Едва оправясь от болезни, смотритель выпросил у С*** почтмейстера отпуск на два месяца, и не сказав никому ни слова о своем намерении, пешком отправился за своею дочерью. Из подорожной знал он, что ротмистр Минский ехал из Смоленска в Петербург. Ямщик, который вез его, сказывал, что всю дорогу Дуня плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте. «Авось, – думал смотритель, – приведу я домой заблудшую овечку мою». С этой мыслию прибыл он в Петербург, остановился в Измайловском полку, в доме отставного унтер-офицера, своего старого сослуживца, и начал свои поиски. Вскоре узнал он, что ротмистр Минский в Петербурге и живет в демутовом трактире. Смотритель решился к нему явиться.
Рано утром пришел он в его переднюю, и просил доложить его высокоблагородию, что старый солдат просит с ним увидеться. Военный лакей, чистя сапог на колодке объявил, что барин почивает, и что прежде одиннадцати часов не принимает никого. Смотритель ушел и возвратился в назначенное время. Минский вышел сам к нему в халате, в красной скуфье. «Что, брат, тебе надобно?» – спросил он его. Сердце старика закипело, слезы навернулись на глазах, и он дрожащим голосом произнес только: «Ваше высокоблагородие. сделайте такую Божескую милость. » Минский взглянул на него быстро, вспыхнул, взял его за руку, повел в кабинет и запер за собою дверь. «Ваше высокоблагородие! – продолжал старик, – что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню. Ведь вы натешились ею; не погубите ж ее понапрасну». – «Что сделано, того не воротишь, – сказал молодой человек в крайнем замешательстве; – виноват перед тобою, и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово. Зачем тебе ее? Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего состояния. Ни ты, ни она – вы не забудете того, что случилось». Потом, сунув ему что-то за рукав, он отворил дверь, и смотритель, сам не помня как, очутился на улице.
Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшлагом своего рукава сверток бумаг; он вынул их и развернул несколько пяти и десятирублевых смятых ассигнаций. Слезы опять навернулись на глазах его, слезы негодования! Он сжал бумажки в комок, бросил их на земь, притоптал каблуком, и пошел. Отошед несколько шагов, он остановился, подумал. и воротился. но ассигнаций уже не было. Хорошо одетый молодой человек, увидя его, подбежал к извозчику, сел поспешно и закричал: «пошел. » Смотритель за ним не погнался. Он решился отправиться домой на свою станцию, но прежде хотел хоть раз еще увидеть бедную свою Дуню. Для сего, дни через два, воротился он к Минскому; но военный лакей сказал ему сурово, что барин никого не принимает, грудью вытеснил его из передней, и хлопнул дверью ему под нос. Смотритель постоял, постоял – да и пошел.
В этот самый день, вечером, шел он по Литейной, отслужив молебен у Всех Скорбящих. Вдруг промчались перед ним щегольские дрожки, и смотритель узнал Минского. Дрожки остановились перед трехэтажным домом, у самого подъезда, и гусар вбежал на крыльцо. Счастливая мысль мелькнула в голове смотрителя. Он воротился, и поровнявшись с кучером: «Чья, брат, лошадь? – спросил он, – не Минского ли?» – «Точно так, – отвечал кучер, – а что тебе?» – «Да вот что: барин твой приказал мне отнести к его Дуне записочку, а я и позабудь, где Дуня-то его живет». – «Да вот здесь, во втором этаже. Опоздал ты, брат, с твоей запиской; теперь уж он сам у нее». – «Нужды нет, – возразил смотритель с неизъяснимым движением сердца, – спасибо, что надоумил, а я свое дело сделаю». И с этим словом пошел он по лестнице.
Двери были заперты; он позвонил, прошло несколько секунд; в тягостном для него ожидании. Ключ загремел, ему отворили. «Здесь стоит Авдотья Самсоновна?» – спросил он. «Здесь, – отвечала молодая служанка; – зачем тебе ее надобно?» Смотритель, не отвечая, вошел в залу. «Нельзя, нельзя!» – закричала вслед ему служанка: – «у Авдотьи Самсоновны гости». Но смотритель, не слушая шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и остановился. В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался. «Кто там?» – спросила она, не подымая головы. Он всё молчал. Не получая ответа, Дуня подняла голову. и с криком упала на ковер. Испуганный Минский кинулся ее подымать и, вдруг увидя в дверях старого смотрителя, оставил Дуню, и подошел к нему, дрожа от гнева. «Чего тебе надобно?» – сказал он ему, стиснув зубы; – что ты за мною всюду крадешься, как разбойник? или хочешь меня зарезать? Пошел вон!» и сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу.
Старик пришел к себе на квартиру. Приятель его советовал ему жаловаться; но смотритель подумал, махнул рукой и решился отступиться. Через два дни отправился он из Петербурга обратно на свою станцию, и опять принялся за свою должность. «Вот уже третий год, – заключил он, – как живу я без Дуни, и как об ней нет ни слуху, ни духу. Жива ли, нет ли, Бог ее ведает. Всяко случается. Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал, да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь, да пожелаешь ей могилы. »
Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжении своего повествования; но как бы то ни было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне.
Недавно еще, проезжая через местечко ***, вспомнил я о моем приятеле; я узнал, что станция, над которой он начальствовал, уже уничтожена. На вопрос мой: «Жив ли старый смотритель?» – никто не мог дать мне удовлетворительного ответа. Я решился посетить знакомую сторону, взял вольных лошадей и пустился в село Н.
Это случилось осенью. Серенькие тучи покрывали небо; холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев. Я приехал в село при закате солнца и остановился у почтового домика. В сени (где некогда поцеловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба и на вопросы мои отвечала, что старый смотритель с год как помер, что в доме его поселился пивовар, а что она жена пивоварова. Мне стало жаль моей напрасной поездки и семи рублей, издержанных даром. «Отчего ж он умер?» – спросил я пивоварову жену. – «Спился, батюшка», – отвечала она. – «А где его похоронили?» – «За околицей, подле покойной хозяйки его». – «Нельзя ли довести меня до его могилы?» – «Почему же нельзя. Эй, Ванька! полно тебе с кошкою возиться. Проводи-ка барина на кладбище, да укажи ему смотрителеву могилу».
При сих словах, оборванный мальчик, рыжий и кривой, выбежал ко мне и тотчас повел меня за околицу.
– Знал ты покойника? – спросил я его дорогой.
– Как не знать! Он выучил меня дудочки вырезывать. Бывало (царство ему небесное!) идет из кабака, а мы-то за ним: «Дедушка, дедушка! орешков!» – а он нас орешками и наделяет. Всё бывало с нами возится.
– А проезжие вспоминают ли его?
– Да ноне мало проезжих; разве заседатель завернет, да тому не до мертвых. Вот летом проезжала барыня, так та спрашивала о старом смотрителе и ходила к нему на могилу.
– Какая барыня? – спросил я с любопытством.
– Прекрасная барыня, – отвечал мальчишка; – ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: «Сидите смирно, а я схожу на кладбище». А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак серебром – такая добрая барыня.
– Мы пришли на кладбище, голое место, ничем не огражденное, усеянное деревянными крестами, не осененными ни единым деревцем. Отроду не видал я такого печального кладбища.
– Вот могила старого смотрителя, – сказал мне мальчик, вспрыгнув на груду песку, в которую врыт был черный крест с медным образом.
– И барыня приходила сюда? – спросил я.
– Приходила, – отвечал Ванька; – я смотрел на нее издали. Она легла здесь и лежала долго. А там барыня пошла в село и призвала попа, дала ему денег и поехала, а мне дала пятак серебром – славная барыня!
– И я дал мальчишке пятачок, и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных.
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Проза.ру – порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+