милей кошурка сердцу дев что это значит
Милей кошурка сердцу дев что это значит
КОММЕНТАРИИ К «ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ» АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА
О КНИГЕ НАБОКОВА И ЕЕ ПЕРЕВОДЕ
Владимир Владимирович Набоков перевел пушкинского «Евгения Онегина» на английский язык и написал два тома комментариев, рассмотрев историко-литературные, бытовые, стилистические и иные особенности романа в контексте русской и мировой литературы.
В России ценные комментарии к «Евгению Онегину» принадлежат пушкинистам Г. О. Винокуру, В. В. Томашевскому, С. М. Бонди. Специальные книги-комментарии созданы Н. Л. Бродским (1932; 5-е изд., 1964) и — уже после Набокова — Ю. М. Лотманом (1980; 2-е изд., 1983; 1995).
Комментарии Набокова, написанные в 1950-е годы и опубликованные впервые в 1964 г., носят многоплановый характер, им сопутствуют пространные экскурсы в историю литературы и культуры, стихосложения, сравнительно-литературоведческий анализ. При этом раскрываются не только новые стороны романа Пушкина, но и эстетика самого Набокова-поэта.
Набоков писал для западного читателя (нередко используя при этом американизмы). Его сопоставительный анализ пушкинских строк обращен часто к образцам западноевропейской литературы вне зависимости от того, знал ли Пушкин эти литературные произведения или мог о них только слышать. Так, известные строки: «Москва… как много в этом звуке / Для сердца русского слилось», — вызывают у Набокова только ассоциацию со строками: «Лондон! Ты всеобъемлющее слово» — из английского поэта Пирса Эгана (1772–1849), которого помнят в Англии как автора поэмы «Жизнь в Лондоне» (1821).
Если в известных комментариях Ю. М. Лотмана приводятся главным образом русские источники, то В. В. Набоков специализируется в основном на английских, французских и немецких «предшественниках» и современниках Пушкина.
В исследовании Набокова сказались его литературные пристрастия: нелюбовь к Достоевскому, пренебрежительное отношение ко многим поэтам пушкинской поры и даже к Лермонтову. Парадоксальность иных суждений Набокова о Чайковском, Репине, Стендале, Бальзаке, Беранже и др. является частью литературно-эстетических воззрений, нашедших отражение в его романах и литературно-критических штудиях.
Художественно-эмоциональная сторона книги Набокова во многом определяет ее жанрово-стилистические особенности. Это — не только, а может быть, и не столько комментарий к роману Пушкина, сколько оригинальное произведение писателя в жанре так называемого научно-исторического комментария. Литература XX века, достаточно разнообразная и непредсказуемая, допускает и такое прочтение сочинения Набокова.
Едва ли только целям комментирования к «Евгению Онегину» служат, например, пространные рассуждение автора (в связи с поездкой Лариных в Москву) о том, как, по словам Гиббона, Юлий Цезарь проезжал на наемных колесницах по сотне миль за день, или о том, как императрица Елизавета разъезжала в специальной карете-санях, оборудованных печью и карточным столом; с какой скоростью проезжали расстояние от Петербурга до Москвы (486 миль) Александр I, которому потребовалось на это в 1810 г. сорок два часа, и Николай I, преодолевший это расстояние в декабре 1833 г. «за феноменальные тридцать восемь часов». Не останавливаясь на этом, Набоков приводит воспоминания Алексея Вульфа, приятеля Пушкина, как тот на дядиной тройке целый день с раннего утра до восьми вечера преодолевал сорок верст от Торжка до Малинников в пределах Тверской губернии после обильного снегопада.
Книгу Набокова можно назвать трудом жизни писателя. Благодаря дару художника и исследователя он — лишенный доступа к рукописям Пушкина — сумел прочитать роман так, как и не снилось нашему литературоведению.
Как известно, Достоевский утверждал, что если бы Татьяна овдовела, «то и тогда бы не пошла за Онегиным. Надобно же понимать всю суть этого характера!» Набоков, исконно не принимавший Достоевского (тем не менее испытывавший, как это ни парадоксально, глубокое воздействие его творчества), противопоставляет свое понимание развития образа Татьяны. Последнее свидание Онегина с ней оборвалось «незапным звоном шпор» ее мужа. Но кончились ли на этом их отношения?
Татьяна отказывает Онегину, произнося героическую фразу: «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна». Но все ли оборвалось этими словами любящей женщины?
Л. Толстой записал в Дневнике 1894 года, что обычно романы кончаются тем, что герой и героиня женились. «Описывать жизнь людей так, — продолжает он, — чтобы обрывать описание на женитьбе, это все равно, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам». Окончить «Евгения Онегина» звоном шпор мужа Татьяны — при том что оба героя любят друг друга, — это не столь уж многим отличается от варианта Толстого. Сам он рискнул повести своих персонажей дальше, описав настойчивые ухаживания Вронского за Анной, которая тоже была «отдана — верна».
Набоков первый предложил иное прочтение концовки романа Пушкина. Ответ Татьяны Онегину отнюдь не содержит тех примет «торжественного последнего слова», которые в нем стараются обнаружить толкователи. Набоков обращает внимание на трепещущую, чарующую, «почти ответную, почти обещающую» интонацию отповеди Татьяны Онегину и как при этом «вздымается грудь, как сбивчива речь», увенчиваемая «признанием в любви, от которого должно было радостно забиться сердце искушенного Евгения». Но Пушкин не захотел продолжить роман, как бы оставив это сделать Льву Толстому.
Дедукция подчас ведет писателя к далеко идущим и неожиданным выводам. Всем памятны пушкинские строки, обращенные к няне Арине Родионовне: «Выпьем, добрая подружка / Бедной юности моей». Экстраполируя желания юного поэта на 70-летнюю старушку, Набоков утверждает, что она «очень любила выпить». Набоков заставляет читателя вдумчивее подходить к каждой строке, к каждому пушкинскому слову, делает удивительные наблюдения. Вот Татьяна просит няню послать тихонько внука с письмом к Онегину (Набоков даже реконструировал французский текст письма Татьяны): «Насколько мы можем предполагать, это тот самый мальчик (в первом черновике его зовут Тришка, т. е. Трифон), который подавал сливки в главе Третьей, XXXVII, 8, а возможно, и совсем малыш, заморозивший пальчик в главе Пятой, II, 9–14».
Набоков так проникает в реалии усадьбы Лариных (леса, источники, ручьи, цветы, насекомые и проч.), в родственные и иные отношения их семейства в деревне и в Москве, как мог сделать только человек, как бы наделенный генетической памятью, видящий все это духовным зрением, глазом души своей. Набоков не только комментирует текст, но и живет им — пушкинское становится для него исходным моментом собственного сотворчества. Пушкин вступил в игру со своим героем: то догоняет Онегина в театре, то встречается с ним в Одессе, то рисует себя вместе с ним на набережной Невы. И уже не только Онегин, но и Пушкин становится персонажем романа. Игра оборвалась вместе с романом, который поэт пытался, подчеркивает Набоков, продолжить. «Проживи Пушкин еще 2–3 года, — заметил как-то Набоков, — и у нас была бы его фотография». Продолжая предложенную Набоковым игру, можно сказать, что через несколько лет Пушкин сфотографировался бы с «добрым малым, как вы да я, как целый свет», засвидетельствовав реальность всего происходящего. «Мой Пушкин» Набокова, так же как «мой Пушкин» В. Розанова, М. Цветаевой, А. Ахматовой, В. Ходасевича и других писателей, становится частью его собственной художественной и эстетической структуры, преображаясь в образы.
В своих комментариях Набоков нередко ссылается, по большей части критически, на своих предшественников в переводе «Евгения Онегина» на английский язык. Это четыре издания: перевод Генри Сполдинга (Лондон, 1881), Бабетты Дейч (в «Сочинениях Александра Пушкина», вышедшего по-английски под ред. А. Ярмолинского в Нью-Йорке в 1936 и 1943 гг.), Оливера Элтона (Лондон, 1937; перевод печатался также в журнале «The Slavonic Review» с января 1936 по январь 1938 г.) и перевод Дороти Прэлл Рэдин и Джорджа З. Патрика (Беркли, 1937).
Эпиграф
Два стиха из эпилога баллады Жуковского «Светлана» (1812), на которую я ссылаюсь в коммент. к гл. 3, V, 2 и гл. 5, X, 6.
Две заключительные строфы баллады адресованы Александре Протасовой (1797–1829), крестнице и племяннице Жуковского (дочери его сестры). В 1814 г. она вышла замуж за посредственного поэта и критика Александра Воейкова (1778–1839), жестоко обращавшегося с нею. Уж она-то знала эти «страшные сны» и умерла молодой в Италии. В нее был влюблен Александр Тургенев; в письме от 19 октября 1832 г. Жуковский послал ему надпись с ее надгробного камня в Ливорно на церковнославянском языке («Архив братьев Тургеневых», 1921, № 6, с. 461). Родною сестрой ей приходилась Мария Протасова (1793–1823) — единственная любовь Жуковского, вышедшая в 1817 г. замуж за известного хирурга Ивана Мойера (Иоганн Христиан Мойер, 1786–1858).
В беловой рукописи пятой главы (ПБ 14) есть два пробных варианта эпиграфов: первые два слова из стихов Петрарки, служащих эпиграфом к шестой главе, — очевидно, фальстарт, и строфа II, стихи 1–8 из «Светланы», тема которых отсылает нас обратно к V строфе гл. 3:
Вверху черновика (2370, л. 79 об.) Пушкин надписал дату — «4 генв.» (4 января 1826 г.).
2 на дворе; 1 двор; 11 на дворе. — Двор в стихе 7 — это всего лишь отдельный объект в ряду других объектов (куртин и т. д.). На дворе в стихе 11 может означать «во дворе» или (и такое понимание здесь более вероятно) «на улице», «вне дома». В стихе 2 на дворе передает еще более размытое и общее понятие о чем-то, происходящем на открытом воздухе, на просторе. В самом деле, на дворе (осенняя погода стояла на дворе) едва ли значит более, чем наречие в разговорных американских оборотах вроде «the man stood around» («человек стоял себе») или «it’s raining out» («на улице дождь»). Поэтому стихи 1–2:
значат всего-навсего, что подобная погода (осенняя) продолжалась (или длилась) в том году (1820) в течение долгого времени (до января 1821 г.), и за надобностью обстоятельства места русская фраза закругляется под конец этим на дворе.
3, 10, 13 зима (зимний) — повторяется в этой строфе трижды.
Заметим, что в предыдущей, четвертой главе (строфа XL) лето чудесным образом завершается в ноябре, что расходится с постулированной краткостью северного лета (гл. 4, XL, 3), поскольку осенняя погода в тех краях, где было поместье Лариных, устанавливалась не позднее последних чисел августа (по старому стилю, разумеется). Запоздалый приход и осени, и зимы в «1820» г., не очень-то четко означен в четвертой главе, хотя на самом деле конец этой главы (строфы XL–L) покрывает тот же самый временной промежуток (с ноября по начало января), что и строфы I–II гл. 5. Пушкинский «1820-й» отличается от реального 1820 г., который на северо-западе России был отмечен чрезвычайно ранним снегопадом (в Петербургской губернии — 28 сентября, судя по письму Карамзина Дмитриеву).
5 Все четверо английских переводчиков — Сполдинг, Дейч, Эльтон и Радин — ошиблись в дате, поняв на третье как «третьего числа»!
9 …узоры… — Имеются в виду морозные узоры.
12 …мягко… — Фр. moelleusement, смесь «yieldingly» и «thickly» («податливо» и «обильно»).
14 — Ср. у Томсона, «Зима» («Winter», ed. 1730–1738), стихи 232–234:
1—4 Отвергнутый черновик (2370, л. 79 об.):
Ветр здесь единственно возможная рифма к барометру. Она уже была использована Жуковским в его шутливой комедии 1811 г., озаглавленной «Коловратно-курьезная сцена между господином Леандром, Пальясом и важным господином доктором».
Эта строфа часто попадается в русских хрестоматиях в виде самостоятельного стихотворения под названием «Зима»; а в 1899 г. некто Плосайкевич изготовил из нее «Детский хор для двух голосов», окрестив первое восьмистишие «Русская зима», а оставшиеся шесть стихов — «Мальчик-забавник» <115>.
(Зима! Крестьянин беспечно едет / На работу в своих забытых санях, / Его пони, нюхая свежие снега, / Еле-еле рысит…)
«Russian Poems», London, 1929):
(Зима… Крестьянин проявляет радость, / Катя в санях по замерзшей дороге; / Его верный конь из-за снега / Идет рысью, однако осторожно.)
(Вот и зима. Крестьянин-триумфатор / В своих санях пробует дорогу; / Его кобыла обоняет снег сквозь чудный / Резкий воздух и бежит рысью без погонялки.)
(Зима! Крестьянское сердце пляшет; / Вновь он путешествует в санях. / Кобыла старая, нюхая снег, идет вперед / Неуклюжей рысью, насколько это в ее силах.)
(Зима! Крестьянин в честь ее / Санями отмечает путь; / Его бедная лошадь, пропахивая борозды, / Трусит своей дорогой, спотыкаясь.)
Забытые сани, крестьянин-триумфатор, проявляющий радость на замерзшей дороге, чудный резкий воздух, невообразимая погонялка, пляшущее сердце крестьянина, старая кобыла, честь зимы, пропахивание борозд, бедная спотыкающаяся лошадь — все это груда чудовищной бессмыслицы, конечно ничего общего с ЕО не имеющей.
10 В салазки жучку посадив — Жучка (слово выделено в тексте ЕО курсивом) — любая собачонка темной масти, а в широком смысле — мелкая дворняжка.
1 Отвергнутое чтение (2370, л. 70):
12—14 Черновик (2370, л. 70 об.):
3 …низкая природа… — Здесь Бродский со свойственным ему идиотизмом комментирует: «Дворянское общество было оскорблено реалистическими описаниями природы» <116>. На самом деле Пушкин, конечно, имел в виду обычного, настроенного на французский лад читателя, изящный вкус (le bon goût) которого мог быть оскорблен.
6—7 Другой поэт… первый снег… — Рукописное примечание (ПБ 172), подготовленное к изданию 1833 г., гласит: «Первый снег Вяземского красивый выходец и проч. Конец [стихотворения]. Барат в Финл ».
В отрывке из «Первого снега» Вяземского (1819; см. мой коммент. к гл. 1, эпиграф) говорится:
Это типический образец пышного и витиеватого стиля Вяземского, с его бесчисленными определениями и определениями к этим определениям. Стихотворение кончается так (стихи 104–105):
Пушкин без труда заткнул за пояс и оставил далеко позади и Вяземского, и Баратынского (см. следующий коммент.) в своих стихах «Зима» (1829) и «Зимнее утро» (1829), гармоничных и немногословных, где краски изумительно чисты, а речь проста и свободна.
13—14 Отсылка к «Эде» Баратынского, опубликованной в «Мнемозине» в начале 1825 г., а также в «Полярной звезде» за тот же год. Этот отрывок слегка отличается от текста 1826 г. (стихи 623–631):
Видимо, наш поэт изменил своим первоначальным намерениям и решил все же посостязаться с Баратынским — благо трудностей здесь не предвиделось. В Татьянином сне Пушкин расковал эти потоки (гл. 5, XI) и украсил сосны (гл. 5, XIII). Баратынский же в издании «Эды» 1826 г. заменил сосны мглою, «волнистой и седой».
6—7 …зарею поздной / Сиянье розовых снегов. — Ср. у Томаса Мура, «Любовь ангелов» (Thomas Moore, «Loves of the Angels», 1823) стихи 98–99, «История первого ангела»: «…snow / When rosy with a sunset glow» («…снег, / Когда он розовеет в отблесках заката»).
«Поэзия господина Мура, — писали в „Эдинбургском обозрении“ („The Edinburgh Review“) в феврале 1823 г., — это роза без шипов — ее касание как бархат, оттенок ее пунцов… Поэзия же Байрона — колючая куманика, а порою смертоносный анчар» (см. коммент. к гл. 1, XXXIII, 3–4).
Розовые снега — амальгама роз и Морозову «ожидаемой рифмы», подкинутой читателю в гл. 4, XLII.
14 Мужьев… — Сей винительный падеж — вульгаризм, который в устах служанок уместнее правильного мужей (появившегося в издании 1828 г., но затем в том же году исправленного на мужъев в списке опечаток, прилагавшемся к шестой главе. Заметьте, что предсказание сбылось: Ольга вышла замуж за улана, а Татьяна — за важного генерала.
9—12 Та же примета имела хождение в Уэльсе, согласно следующему наблюдению (Р. П. Хэмптон Робертc, «Заметки и вопросы» / R. P. Hampton Roberts, «Notes and Queries», 5th ser., VII, 1877, 17 Feb.):
«Будучи в Англии, я слышал, что такое поведение кошки [умывание] предвещает не дождь [как обычно считают в Англии], а нежданного гостя. Если умывается только мордочка, то время его прихода неизвестно; если же кошка захватывает лапкой и ухо, жди его в тот же день».
9 Жеманный кот… — В издании 1828 г. — жеманный ль кот
На полях черновиков (2370, 80 об. и 81 об.) Пушкин, работая над строфами V–VI и IX–X, спустя недели три после провалившегося мятежа декабристов в Петербурге (14 декабря 1825 г.) набросал профили нескольких заговорщиков, которых знал лично. Среди разных мирабо- и вольтерообразных профилей можно различить декабристов П. Пестеля и К. Рылеева, что свидетельствует о необычайной цепкости зрительной памяти Пушкина, поскольку Пестеля он не видел более четырех лет (с весны 1821 г. в Кишиневе), а Рылеева — пять с половиной (с весны 1820 г. в Петербурге).
2—7 «Я всегда знал, что Падучая Звезда может нарушить Ночной Покой… Нету на свете такой мелочи, которая не могла бы показаться ужасающей Воображению, полному Предзнаменований и Предубеждений» (Аддисон, «Зритель» / Addison, «The Spectator», 1711, № 7, 8 March), где автор острит относительно суеверных дамочек.
Падучие звезды предвещают недоброе с самого сотворения мира.
1 Что ж? — Эта вопросительная формула здесь значит: «Что бы вы думали?» или «Как ни странно».
11 У гробовой своей доски… — Близнец английской идиомы «At the door of the grave» — «у двери могилы».
VIII
2 …воск потопленный… — К пушкинскому эпитету имеют отношение глаголы «растопить» и «топить» (последний как переходный, так и непереходный). Вместо горячего воска иногда расплавляют олово и помещают в воду, где оно принимает пророческие формы. В «Потребнике» (книге обрядов) 1639 г. упоминаются две разновидности гадателей: восколей и оловолей.
5—8 Пение подблюдных песен в канун Рождества и Крещения начинается с песни «Слава Богу в небесах, слава!» Женщины и девушки, желающие погадать, бросают колечки и прочие безделушки в блюдо или таз с водою. Затем блюдо накрывается платком и начинаются песни. Под конец каждой песни достают первую попавшуюся безделушку, и ее владелица, в зависимости от того, какая песня была только что пропета, получает то или иное предзнаменование.
7 …вынулось… — Очевидный перевод «was taken out» не передает элемента случайности выбора, заключенного в использованном здесь русском глаголе.
9 …мужички-то… — Уменьшительный суффикс и деревенское — то невозможно адекватно передать по-английски.
9—12 Это известная святочная песня (прилагательное «святочная» происходит от слова «святки», двенадцать дней после рождения Христа, то есть с 25 декабря, до Богоявления (Крещения, когда Христос был окрещен), 6 января. Эта песня поется так:
14 …кошурка… — Эта песня такова:
Эта песня «милей сердцу дев», ибо предсказывает свадьбу, как указывает Пушкин в примечании 29.
2 В отвергнутых черновиках (2370, л. 81) был воск растопленный и воск и олова.
4 — У Сполдинга — «В полураспахнутом халате»; у Эльтона — «В косынке, с непокрытой головой»; у мисс Дейч — «не замечая холода»; и только мисс Радин написала верно.
6 На месяц зеркало наводит… 13 Как ваше имя? — Известные обряды гадания на улице. Не одинока наша офранцуженная голоплечая барышня: русская девка-крестьянка в сапожках и платке тоже вышла бы на сельское перепутье ловить в свое зеркальце луну, упрашивая назначенного ей судьбою мужа показаться в нем. Читателю может припомниться старинное английское заклинание:
Другое старинное чародейство (не упоминаемое Пушкиным, но открывающее «Светлану» Жуковского) заключалось в том, что на дорогу за ворота бросали башмак. Когда он падал на снег, носок его указывал на дом будущего мужа.
Строфа заканчивается ритуалом, который вряд ли могла бы исполнить скромница Татьяна: выйти за ворота и окликнуть первого встречного прохожего.
13 Смотрит он… — Глаголы «смотреть», «глядеть» (гл. 6, XXIV, 13) чаще используются в русском языке, нежели «to look» в английском. Порою они лишь синтаксическая указка, направляющая внимание читателя на надвигающееся действие или событие (как здесь), порою настраивают на определенный лад (на удивление или нерешительность): «Князь на Онегина глядит» (гл. 8, XVII, 11). Часто встречается и глагол совершенного вида — «взглянуть» («to glance» — «кинуть взгляд»): «Взгляну на дом…» (гл. 7, XVI, 3–4). Из этого ряда меньше всего неприятностей доставляют русские эквиваленты английского существительного «look» — «взгляд» (точное значение «glance») и «взор» (точное значение «gaze»). Они легко рифмуются, а если подпереть их эпитетами («томный», «веселый», «печальный», «угрюмый»), превращаются в отштампованные заготовки, предназначенные для передачи душевного настроения через выражение лица.
14 — Это имя ошарашивает своей нелепостью. Являясь русским вариантом греческих Агафо или Агафоникус (см. пушкинское примеч. 13 к гл. 2, XXIV, 2, о сладкозвучнейших греческих именах), для русского уха оно мужицкое и грубое. Английское соответствие ему можно отыскать среди имен библейских. Представим себе английскую барышню образца 1820 г., которая выскальзывает за ворота своего замка, чтобы узнать имя у проходящего мимо работяги, и обнаруживает, что звать ее мужа будут не Алланом, а Ноем.
14 В черновике этой строфы (2370, л. 81 об., карандаш; опубликовано Эфросом в Лит. насл., 16–18, между с. 928 и 929), Пушкин зачеркнул Агафон и сверху надписал Харитон — имя, которое, будучи сохранено в окончательном тексте, чудным образом предвещало бы Харитоньев переулок в приходе церкви св. Харитония (Харитона), куда в матримониальных целях привезут Татьяну годом позже.
Мирон, а в беловой копии есть вариант Парамон.
Первоначальные песни
Вот как это выглядело.
Вечером за большим обеденным столом собралась вся наша семья. Матрёна Яковлевна принесла железную миску («блюдо»), и каждый по её предложению опустил туда своё «колечко» (за полным отсутствием колец разрешено было заменить их каким-нибудь маленьким предметом: кто положил пуговку, кто – монетку, кто – пряжку от резинки для чулок или стальное пёрышко… Далее она вдруг запела громко и резко, обращаясь, как видно, к пророку Илье:
В страшны вечера-те,
Крещенскиё
Поём песни
Первоначальныё!
Кому-то эта песенка
Достанетчя,
Тому сбудетчя,
Не минуетчя!
(Может быть, впрочем, что повторяемый часто рефрен «Илею» был вовсе не именем святого, а искажённым сакральным возгласом «аллилуйя!»? За всю жизнь так мне и не удалось выяснить это).
После такого зачина, исполненного на однообразную мелодию, состоявшую из нескольких нот, она приступила к самим гадательным песням, состоявшим то из двух, а то из четырёх строчек на тот же заунывный мотив. После каждой песенки встряхивала «блюдо» («кольца», то есть пуговички и прочий хлам, при этом гремели: бряк-бряк-бряк!), затем вытаскивала один какой-нибудь предмет, какой под руку попался, его узнавал владелец, которому и предназначалась только что возглашённая песенка. Каждая из них что-то вещала, предсказывала. Вы помните, конечно: Татьяне досталась песня, которую Пушкин переложил на онегинский ямб:
Там мужички-то все богаты,
Гребут лопатой серебро
И злато…»
Зовёт кот кошурку
В печурку спать!
Эти две записанные Пушкиным строчки идеально ложатся на Матрёнин напев. Их и в самом деле пели в тех местах. Когда я впервые прочёл «Онегина», то, конечно, вспомнил тот крещенский вечер и испытал волнение от мысли, что не так уж много времени разделяет нас и пушкинскую эпоху.
Вот ещё несколько подблюдных песенок, которые я запомнил:
Арина в подовине
Ткала бело полотно…
Сидит воробей
На перёгороде.
Куды полглядит,
Туды полетит!
Тут, напротив, заключён прогноз благоприятный: песня сулит волю, счастье, собственный выбор вариантов.
На повети мужик
Обосрался, лежит;
Под поветью свинья –
Исчуверилася,
Измаракалася»
Кому-то эта песенка достанетчя,
Тому сбудетчя,
Не минуетчя!
Бряк-бряк-бряк! – стучали «кольца» в тазике. Хитро сощурив свои и без того узкие удмуртские глаза, морща в добродушной улыбке широкий утиный нос, Матрёна вытаскивала фанты. Тот, кому досталась песенка про пьяного мужика, который, исчуверившись-измаракавшись, лежит, по-свински пьян, на повети, должен быть без памяти рад: песня предсказывает богатство, здоровье, разливанное море счастья!
В тот ли, в другой ли вечер Матрёна вместе с жиличкой Марусей пели частушки:
По деревне идетё,
Играетё и поетё,
моё сердчё надрываетё
и спать не даетё!
Ягодиночкя моя!
Надень рубашкю чёрную!
Я страдаю по тебе
День и ночкю тёмную!
Черноглазки дивки баски
Скоро высушат меня,
Скоро высушат меня
Сушее лукова пера!
Я с учителем гуляла,
Целовалась горячо.
Целовалась бы ещё,
Да он ушёл в училищё!
Я и тогда не здорово разобрал, чем занималась сербиянка после работы, а сейчас и вовсе забыл. Впрочем, ничем пристойным… Но эту частушку слы-шал уже не от Матрёны, а от мальчишек из своего класса. Хозяйка охальных слов не употребляла, а те, что кажутся нам не вполне удобными, в её понимании были совершенно приличны.
Так, в разгар нашего крещенского вечера маленький Вовка выскочил на средину горницы и пустился в пляс. Хозяйка немедленно откликнулась подходящей частушкой:
С тех пор питаю к частушке высокое уважение и считаю её образцом народного острословия, сложной стихотворческой техники, импровизационного таланта. Остроумие не нуждается в комментариях, а что касается поэтики, то посудите сами: в арсенале безвестных творцов частушки – и корневые рифмы (которыми отчасти, в отдельных подражаниях фольклору, пользовался ещё Пушкин, а в литературный обиход они вошли только в ХХ веке), – например, «рыжая – выжала», внутренние рифмы («черноглазки дивки баски», и совершенно замечательные образы (тяжеленный «серый камень» как символ «проклятой любви»), и меткие сравнения («сушее лукова пера»)…Естественно, что в те годы я не мог теоретизировать (да и сейчас прошу прощения у специалистов за своё дилетантство), но прелесть частушки чувствовал безошибочно, как чувствует её всякий, для кого русский язык – родной. Вот уж, действительно, «нерусский взглянет без любви»… Если критерий русскости – любовь к родному языку, то я – русский! Отдаю себе отчёт, что такое заявление осудят национальные экстремисты любой стороны: как «ихние», так и «наши». Но таково моё национальное самоощущение: я – русский еврей!
Не упрекай несправедливо,
Скажи всю правду ты отчу!
Тогда спокойно и счастливо
С молитвою пойдём к венчу!
«Чокающий» и «окающий» говор местных жителей у них самих вызывал насмешки над собою. Например, в ходу была такая шутливая скороговорка:
В Котельниче
Три мельничи:
Паровича.
Волянича
И ветрянича.
И все вертятчя!
А то ещё рассказывали такую притчу:
Работает женщина в поле. Бежит к ней ребёнок – и плачет. Мать испугалась, кинулась к нему и спрашивает:
Но не только над чоканьем смеялись – молодёжь передразнивала, утрировала речь старших и по поводу других её диалектных особенностей. Вот, например, шуточный диалог такого рода (читать, налегая на «о»):
— Матрёна, пойдём,. али що?
— ‘Ак ’ить зовут, так колды-що не пойлём?
*
Фольклорная струя вятских речений, частушек, побасенок, подблюдных гаданий неожиданно и причудливо сплелась во мне с совсем другой стихией: песнями, которые я слышал с детства от своих родителей. А ведь это были тоже «первоначальные» песни!
Ой, вже рокiв з двiстi, як козак в неволi.
По-над Днiпром ходить, викликае долю:
— Е-ге-гей, вийди, доле, iз води –
Визволь, мене, серденько, iз бiди!
Доля отвечает казаку
— Не вийду, козаче, не вийду, соколе:
I рада б я вийти – сама у неволi…
Е-ге-гей! – у неволi, у ярмi:
Пiд шляхетським караулом
У тюрмi!
Кажется, слово шляхетский родители вставляли из политической предосторожности: сильно подозреваю, что в подлиннике караул был московський. Ведь в первой строке сказано, что казак в неволе «двести лет». Где-нибудь в XIX веке этот текст, явно не фольклорного происхождения, мог быть написан как раз к двухсотлетию переяславской Рады, присоеди-нившей… виноват, воссоединившей Украину с Россией. Но, может быть, эта песня – позднейшего происхождения, и в ней говорится о закрепощении украинских крестьян Екатериной Второй… Национально-освободительные устремления автора песни после революции могли быть истолкованы просто как национализм. А песня – очень сильная, особенно хороша мелодия: смелая, очень украинская, протяжная, трагическая, напевная. Чем такой песней жертвовать, так пусть уж будет «шляхетский» караул, хотя под шляхтой Украина была не двести лет, а, может, побольше. Жаль такую песню забывать, выбрасывать из памяти, как ни кровожаден её финал:
Конi нашi в лузi, а козак за плугом,
А Днiпро буяе, розмовляе з лугом:
Е-ге-гей,
Козаченьку, бери нiж:
Як побачиш вороженька, то й зарiж!
Что за чудо – украинский язык! Всё этакое ласковое: не вражина, а – «вороженько»… По-русски сказать враженька – язык не повернётся!
У «врагов», давших мне жизнь, была в репертуаре начисто забытая сейчас песня – кажется, итальянских рабочих, которая называлась «Никогда». Нет, не та, в которой есть слова о том, что «коммунары не будут рабами» (её они тоже, разумеется, знали и пели), а совсем другая:
А, впрочем, вряд ли эта песня – итальянская, ведь в ней поётся от имени освободи-вшихся от неволи. Уж скорее это песня времён парижской коммуны или венгерских советов. Папа и мама пели её с огромным воодушевлением, как бы от своего имени. Вся их жизнь была воодушевлена той заманчивой идеей, которая так жестоко над ними же и посмеялась. Под старость пришлось-таки им надеть «цепи рабской доли»…Вот вам и «Никогда»…
Раз к Адольфу в сентябре
Пришли Гиммлер и Даре.
Дальше в этом стихотворении рассказывалось, как они все трое, в видах увеличения поголовья чистопородных арийцев, учредили в Германии «дома свиданий» для солдат вермахта, находящихся в отпуску. И вот – приехал в отпуск с фронта вояка.
С тридцать третьею женой
Он идёт на пункт случной…
Но мне для моего детища этот пункт был ни к чему, и я его отбросил вместе с Гиммлером, который для рифмы оказался мне тогда не по зубам, а вот Дарре я использовал:
По военной дороге фюрер шёл хромоногий,
А за ним – Риббентроп и Дарре.
Сказал Гитлер в тревоге: «Разболелися
ноги…
Мы пойдём на Восток в сентябре…
В сентябре у несчастного вождя разболелся жи-вот, потом – что-то ещё заболело…
Но с востока шли наши – нет тех воинов
краше,
И пустился Адольф наутёк.
По курганам горбатым, по речным перекатам
Не пройти ему, знать, на Восток!
Убили они сулико твою,
Была она храбра в бою,
Шла в бой она в первых рядах,
Защищая Родину свою…
Папа, с забавной надеждой относившийся к моим сочинительским опытам, связал меня заочно с другим поэтом – ленинградцем, моим тёзкой, жившим вместе с мамой-учительницей в вывезенной из блокады школе-интернате (отец читал в том селе лекцию и познакомился с этой женщиной и её сыном). И вот между двумя медвежьими углами Свечинского района замелькали белые треугольнички писем. Каждое послание начиналось одинаково: «Здравствуй, Феликс!»
«Здравствуй, Феликс! – писал мне Феликс. – Твои стихи мне понравились. Но у меня есть замечание. Ты пишешь,. что я не соблюл размера (мои родители очень радостно заулыбались, прочтя это «соблюл». – Ф.Р.), но ты ведь и сам его не соблюдаешь в своей «Сулико»…»
«Здравствуй, Феликс! – отвечал я. – Думаю, что ты неправ. Мои стихи – это песня, и если их не читать, а петь, то всё будет в порядке».
И мой любезный корреспондент в следующем письме вполне со мной согласился.
Таковы были наши «первоначальные песни».
УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ «РЕЦЕНЗИИ» НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.