Все бабы ведьмы а те что постарше уж точно ведьмы гоголь
Вий (сборник)
Перейти к аудиокниге
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
. малороссияне, когда подгуляют, непременно начнут целоваться или плакать.
. малороссияне, когда подгуляют, непременно начнут целоваться или плакать.
Люди,знающие науку,говорят,что у ведьмы есть маленький хвостик.
Люди,знающие науку,говорят,что у ведьмы есть маленький хвостик.
Малороссияне,когда подгуляют непременно начинают целоваться или плакать.
Малороссияне,когда подгуляют непременно начинают целоваться или плакать.
Он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудке своем какое-то несносное одиночество.
Он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудке своем какое-то несносное одиночество.
Философ, пошаривший ногами во все стороны, сказал, наконец, отрывисто: «А где же дорога?»
Философ, пошаривший ногами во все стороны, сказал, наконец, отрывисто: «А где же дорога?»
Философ Хома Брут был нрава веселого. Любил очень лежать и курить люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тропака.
Философ Хома Брут был нрава веселого. Любил очень лежать и курить люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тропака.
Дед объявил напрямик, что скорее даст он отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит черта понюхать собачьей мордой своей христианской души.
Дед объявил напрямик, что скорее даст он отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит черта понюхать собачьей мордой своей христианской души.
«Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги.»
«Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги.»
Все бабы ведьмы а те что постарше уж точно ведьмы гоголь
Что есть жизнь? Это разрушение мечты действительностью…
Я тебя с пнём спутал.
…Невесте скажи, что она — подлец.
Смотрите на то — любите ли вы других, а не на то — любят ли вас другие.
Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается, в вас все это производит только одну черствую досаду да уныние. Нет, это еще не любовь, далеко вам до любви, это разве только одно слишком еще отдаленное ее предвестие. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России, и будто они ей уже не нужны совсем. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдете, — последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей вашей нынешней бездейственной и праздной жизни. Нет, вы еще не любите России.
Дивишься драгоценности нашего языка: что ни звук, то и подарок: все зернисто, крупно, как сам жемчуг, и, право, иное названье еще драгоценней самой вещи.
С Рождеством!
Хочу черевички, В мешок! И ты в мешок! Там уже и так уже двое сидят!! бабы все делятся либо на «Оксана», либо на «Солоха». А теперь ещё и на бендера-отморозка
Если уж один бессмысленный каприз красавицы бывал причиной переворотов всемирных и заставлял делать глупости умнейших людей, что же было бы тогда, если бы этот каприз был осмыслен и направлен к добру.
Пишут не потому, чтоб тягаться с кем бы то ни было, но потому, что душа жаждет излиться ощущениями.
Твое от тебя не уйдет.
« Сечь не любила затруднять себя военными упражнениями и терять время; юношество воспитывалось и образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битв, которые оттого были почти беспрерывны»
« Запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили…»
« Слишком старых не было на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал своею смертью…»
« Запорожцы как дети: коли мало — съедят, коли много — тоже ничего не оставят…»
— Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
Вий (6 стр.)
Но Дорош вовсе не был расположен молчать. Он только что перед тем сходил в погреб вместе с ключником по какому-то нужному делу и, наклонившись раза два к двум или трем бочкам, вышел оттуда чрезвычайно веселый и говорил без умолку.
– Что ты хочешь? Чтобы я молчал? – сказал он. – Да она на мне самом ездила! Ей-богу, ездила!
– А что, дядько, – сказал молодой овчар с пуговицами, – можно ли узнать по каким-нибудь приметам ведьму?
– Нельзя, – отвечал Дорош. – Никак не узнаешь; хоть все псалтыри перечитай, то не узнаешь.
– Можно, можно, Дорош. Не говори этого, – произнес прежний утешитель. – Уже Бог недаром дал всякому особый обычай. Люди, знающие науку, говорят, что у ведьмы есть маленький хвостик.
– Когда стара баба, то и ведьма, – сказал хладнокровно седой козак.
– О, уж хороши и вы! – подхватила баба, которая подливала в то время свежих галушек в очистившийся горшок, – настоящие толстые кабаны.
Старый козак, которого имя было Явтух, а прозвание Ковтун, выразил на губах своих улыбку удовольствия, заметив, что слова его задели за живое старуху; а погонщик скотины пустил такой густой смех, как будто бы два быка, ставши один против другого, замычали разом.
Начавшийся разговор возбудил непреодолимое желание и любопытство философа узнать обстоятельнее про умершую сотникову дочь. И потому, желая опять навести его на прежнюю материю, обратился к соседу своему с такими словами:
– Я хотел спросить, почему все это сословие, что сидит за ужином, считает панночку ведьмою? Что ж, разве она кому-нибудь причинила зло или извела кого-нибудь?
– Было всякого, – отвечал один из сидевших, с лицом гладким, чрезвычайно похожим на лопату.
– А кто не припомнит псаря Микиту, или того…
– А что ж такое псарь Микита? – сказал философ.
– Стой! я расскажу про псаря Микиту, – сказал Дорош.
– Я расскажу про Микиту, – отвечал табунщик, – потому что он был мой кум.
– Я расскажу про Микиту, – сказал Спирид.
– Пускай, пускай Спирид расскажет! – закричала толпа.
– Ты, пан философ Хома, не знал Микиты. Эх, какой редкий был человек! Собаку каждую он, бывало, так знает, как родного отца. Теперешний псарь Микола, что сидит третьим за мною, и в подметки ему не годится. Хотя он тоже разумеет свое дело, но он против него – дрянь, помои.
– Ты хорошо рассказываешь, хорошо! – сказал Дорош, одобрительно кивнув головою.
– Зайца увидит скорее, чем табак утрешь из носу. Бывало, свистнет: «А ну, Разбой! а ну, Быстрая!» – а сам на коне во всю прыть, – и уже рассказать нельзя, кто кого скорее обгонит: он ли собаку или собака его. Сивухи кварту свиснет вдруг, как бы не бывало. Славный был псарь! Только с недавнего времени начал он заглядываться беспрестанно на панночку. Вклепался ли он точно в нее или уже она так его околдовала, только пропал человек, обабился совсем; сделался черт знает что; пфу! непристойно и сказать.
– Хорошо, – сказал Дорош.
– Как только панночка, бывало, взглянет на него, то и повода из рук пускает, Разбоя зовет Бровкой, спотыкается и невесть что делает. Один раз панночка пришла на конюшню, где он чистил коня. Дай говорит, Микитка, я положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою. А такой был псарь, какого на всем свете не можно найти.
Когда Спирид окончил рассказ свой, со всех сторон пошли толки о достоинствах бывшего псаря.
– А про Шепчиху ты не слышал? – сказал Дорош, обращаясь к Хоме.
– Эге-ге-ге! Так у вас, в бурсе, видно, не слишком большому разуму учат. Ну, слушай! У нас есть на селе козак Шептун. Хороший козак! Он любит иногда украсть и соврать без всякой нужды, но… хороший козак. Его хата не так далеко отсюда. В такую самую пору, как мы теперь сели вечерять, Шептун с жинкою, окончивши вечерю, легли спать, а так как время было хорошее, то Шепчиха легла на дворе, а Шептун в хате на лавке; или нет: Шепчиха в хате на лавке, а Шептун на дворе…
– И не на лавке, а на полу легла Шепчиха, – подхватила баба, стоя у порога и подперши рукою щеку.
Дорош поглядел на нее, потом поглядел вниз, потом опять на нее и, немного помолчав, сказал:
– Когда скину с тебя при всех исподницу, то нехорошо будет.
Это предостережение имело свое действие. Старуха замолчала и уже ни разу не перебила речи.
– А в люльке, висевшей среди хаты, лежало годовое дитя – не знаю, мужеского или женского пола. Шепчиха лежала, а потом слышит, что за дверью скребется собака и воет так, хоть из хаты беги. Она испугалась; ибо бабы такой глупый народ, что высунь ей под вечер из-за дверей язык, то и душа войдет в пятки. Однако ж думает, дай-ка я ударю по морде проклятую собаку, авось-либо перестанет выть, – и, взявши кочергу, вышла отворить дверь. Не успела она немного отворить, как собака кинулась промеж ног ее и прямо к детской люльке. Шепчиха видит, что это уже не собака, а панночка. Да притом пускай бы уже панночка в таком виде, как она ее знала, – это бы еще ничего; но вот вещь и обстоятельство: что она была вся синяя, а глаза горели, как уголь. Она схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из него кровь. Шепчиха только закричала: «Ох, лишечко!» – да из хаты. Только видит, что в сенях двери заперты. Она на чердак; сидит и дрожит, глупая баба, а потом видит, что панночка к ней идет и на чердак; кинулась на нее и начала глупую бабу кусать. Уже Шептун поутру вытащил оттуда свою жинку, всю искусанную и посиневшую. А на другой день и умерла глупая баба. Так вот какие устройства и обольщения бывают! Оно хоть и панского помету, да все когда ведьма, то ведьма.
После такого рассказа Дорош самодовольно оглянулся и засунул палец в свою трубку, приготовляя ее к набивке табаком. Материя о ведьме сделалась неисчерпаемою. Каждый, в свою очередь, спешил что-нибудь рассказать. К тому ведьма в виде скирды сена приехала к самым дверям хаты; у другого украла шапку или трубку; у многих девок на селе отрезала косу; у других выпила по нескольку ведер крови.
Наконец вся компания опомнилась и увидела, что заболталась уже чересчур, потому что уже на дворе была совершенная ночь. Все начали разбродиться по ночлегам, находившимся или на кухне, или в сараях, или среди двора.
– А ну, пан Хома! теперь и нам пора идти к покойнице, – сказал седой козак, обратившись к философу, и все четверо, в том числе Спирид и Дорош, отправились в церковь, стегая кнутами собак, которых на улице было великое множество и которые со злости грызли их палки.
Философ, несмотря на то что успел подкрепить себя доброю кружкою горелки, чувствовал втайне подступавшую робость по мере того, как они приближались к освещенной церкви. Рассказы и странные истории, слышанные им, помогали еще более действовать его воображению. Мрак под тыном и деревьями начинал редеть; место становилось обнаженнее. Они вступили наконец за ветхую церковную ограду в небольшой дворик, за которым не было ни деревца и открывалось одно пустое поле да поглощенные ночным мраком луга. Три козака взошли имеете с Хомою по крутой лестнице на крыльцо и вступили в церковь. Здесь они оставили философа, пожелав ему благополучно отправить свою обязанность, и заперли за ним дверь, по приказанию пана.
Философ остался один. Сначала он зевнул, потом потянулся, потом фукнул в обе руки и наконец уже обсмотрелся. Посредине стоял черный гроб. Свечи теплились пред темными образами. Свет от них освещал только иконостас и слегка середину церкви. Отдаленные углы притвора были закутаны мраком. Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость; сквозная резьба его, покрытая золотом, еще блестела одними только искрами. Позолота в одном месте опала, в другом вовсе почернела; лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно. Философ еще раз обсмотрелся.
– Что ж, – сказал он, – чего тут бояться? Человек прийти сюда не может, а от мертвецов и выходцев из того света есть у меня молитвы такие, что как прочитаю, то они меня и пальцем не тронут. Ничего! – повторил он, махнув рукою, – будем читать!
Подходя к крылосу, увидел он несколько связок свечей.
«Это хорошо, – подумал философ, – нужно осветить всю церковь так, чтобы видно было, как днем. Эх, жаль, что во храме Божием не можно люльки выкурить!»
И он принялся прилепливать восковые свечи ко всем карнизам, налоям и образам, не жалея их нимало, и скоро вся церковь наполнилась светом. Вверху только мрак сделался как будто сильнее, и мрачные образа глядели угрюмей из старинных резных рам, кое-где сверкавших позолотой. Он подошел ко гробу, с робостию посмотрел в лицо умершей и не мог не зажмурить, несколько вздрогнувши, своих глаз.
Почему все бабы — ведьмы?
Эпиграф: «Все бабы — ведьмы, а те, что постарше — уж точно ведьмы» Н. В. Гоголь, цитата из книги «Вий»
Если бы к посту нужно было составить психологический мем в стиле мальчик\мужчина, он выглядел бы так.
Мальчик: Кажется я понял, каким образом с девушками лучше всего обращаться, чтобы пользоваться успехом и получать то, что хочу.
Мужчина: Лучше даже не пытаться их понять, потому что в них нет никакой логики. Все бабы — ведьмы.
Как и бывает в мемах, мужик прав по сравнению с мальчиком. Мальчик — это не что-то возрастное, а скорее что-то связанное с малоопытностью.
Малоопытные мальчики с интересом изучают различного рода говно-психологию отношений, надеясь найти самый правильный и эффективный способ взаимодействия с девушками.
«Да ну их, все бабы — ведьмы,» — эмоционально с досадой восклицает более-менее взрослый мужик. Конечно же, речь не идет о том, что взрослые мужики верят в ведьм. Речь идет о том, что мужики пытаются с помощью фразы про ведьм сформулировать свое удивление от общения с женщинами. И эта фраза переводится так: «Бесполезно пытаться понять их логику, она все равно каким-то образом все дела обставит иначе и согласно своей неподвластной моему пониманию логике»
Мудрый мужик тоже не чужд трендам современной говно-психологии, охотно читая интересных авторов. Но при этом мудрый мужик понимает, что в говно-психологии «что-то не так». При всем многообразии подходов, каждый из них как будто упускает нечто важное, из-за чего реальные жизненные ситуации не желают вписываться в схемы говно-психологии и начинают рано или поздно выпадать из сих схем.
В итоге оказывается, что реальная женщина ведет себя не так, как она должна была бы вести себя в рамках схемы. Неважно, какую именно схему из многих вы выбрали для описания реальности. Женщина все равно выпадает и из второй, и из третьей, и даже из синтеза пятой и сто двадцать пятой схем.
Как будто она реально ведьма и чувствует неким волшебным чувством, как нарушить нормальную логическую схему в твоей голове. При этом даже не зная той схемы, которая у тебя в голове.
Тут нам на помощь спешит глубинная психология. Она не опровергает все наработки говно-психологии (можете продолжать читать то, что кажется вам имеющим смысл), а лишь дополняет их более глубокими вещами. Отношения любви завязаны на столь мощных энергиях и столь сложных взаимосвязях, что обычная логика здесь не всегда срабатывает. Эти энергии и силы не являются тем, что нам вполне подвластно. Наоборот, мы сами периодически оказываемся под неконтролируемым нами воздействием слишком мощных сил.
Взаимодействие с ними состоит не в том, чтобы командовать ими, а в том, чтобы прислушиваться к ним.
Например, любой человек хотел бы, чтобы у него по жизни все шло хорошо, удача и успех постепенно все больше входили бы в его жизнь благодаря труду или везению. Ну много чего еще хочет человек. А жизнь всегда, почему-то (возмущенный вопль куда-то в небо!), оборачивается не совсем так, как хотелось бы.
Как будто жизнь хочет нам преподнести какие-то уроки, научить неким сложным вещам, преодолеть последствия нашей недолюбленности и так далее. Чего-то хочет она от нас, но не сообщает, чего именно. По какой-то закономерности, в своей жизни мы обязательно столкнемся со своими самыми глубокими и сильными психологическими травмами.
Так вот, в реально значимых взаимодействиях людей всегда есть такой элемент: наш партнер оказывается частью того, что делает с нами жизнь. Партнер становится тем человеком, через кого жизнь преподносит нам уроки.
И этот механизм невозможно описать с помощью говно-психологии. Невозможно — в принципе. Таких глубинных механизмов несколько, и они влияют на отношения одновременно с теми механизмами, которые предлагают более-менее хорошие говно-психологи.
И таким образом получается, что наши отношения не являются тем, что мы можем контролировать и чем можем на 100% управлять. Они не являются даже тем, что мы можем объективно объяснить с помощью говно-психологических теорий. Но реально значимые отношения еще имеют то измерение, например, в котором Вселенная хочет до нас донести нечто глубокое.
Темная сторона Женственности в Вий Н. В. Гоголя
«Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо, долины — все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы раз вспорхнул где нибудь. В ночной свежести было что то влажно теплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину. Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на спине. Он чувствовал какое то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустил голову вниз и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко и что сверх ее находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном какого то светлого, прозрачного до самой глубины моря; по крайней мере, он видел ясно, как он отражался в нем вместе с сидевшею на спине старухою. Он видел, как вместо месяца светило там какое то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели. Он видел, как из за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Она оборотилась к нему — и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось, — и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде…»
Н.В.Гоголь. «Вий»
Просто офигеваю от восторга каждый раз, когда читаю это место!
А когда прихожу в себя, задумываюсь: ну, что так сильно испугало, так наполнило отвращением Хому Брута, что он, несмотря на то, что увидел такое волшебство, такую красоту наяву, не во сне, познав восторг полета, все-таки избил до смерти ведьму, фактически, так страшно отомстив ей за то, что она приоткрыла ему дверь в чудо, которое называется Творчеством Любви?!
«Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах. Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих. Все это случилось так быстро, что философ едва мог опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна. Когда уже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в себе: «Эге, да это ведьма».»
Н.В.Гоголь
Но, что было не так? А НЕ ТАК было только одно: ХОМА НЕ ТВОРИЛ! Он был принужден отдавать ведьме свою творческую и физическую силу! Его мужское творческое начало было угнетено, он чувствовал себя униженным и чувствовал себя совершенно не способным сотворить что-нибудь подобное, сотворенному ведьмой! Какое же может быть творчество, если к любви принуждают?
А тот, кто принуждает к любви, совершает богоотступничество. И Хома сразу безошибочно определил: «Эге, да это ведьма!»
««Что это?» — думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое то пронзающее, какое то томительно страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою. Изнеможденный, растерянный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы.»
Н.В.Гоголь
Да, Хома понял! И понял, что не хочет ТАКОЙ любви!
«Он стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестели золотые главы вдали киевских церквей. Перед ним лежала красавица, с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез.
Затрепетал, как древесный лист, Хома: жалость и какое то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во весь дух. Дорогой билось беспокойно его сердце, и никак не мог он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело. Он уже не хотел более идти на хутора и спешил в Киев, раздумывая всю дорогу о таком непонятном происшествии.»
Да, ему стало жалко её. Но, на миг. Потом он опять испугался.
Чего же он испугался сейчас? Ведь, ведьма ему больше ничем не угрожала!
Я не думаю, что сам Николай Васильевич формулировал все это именно так, когда писал. Я думаю, что он осознал только вот что:нельзя допустить власти женщины над мужчиной, первенства её в жизни и творчестве, унижения и угнетения мужского творческого начала.
На этом этапе анализ я приостановила и спросила у Гоголя, правильно ли я определила его мысли на момент написания «Вия»?
Он мне ответил:
— Да, правильно. Я так думал. Но ещё я думал, что эта жалость, которая есть сомнения Хомы в том, что он поступил правильно, решив сотворить только Богу и напрочь отказавшись от любви Панночки, должна помочь ему вернуть Панночку к Богу, чтобы она перестала быть страшной ведьмой и научилась любить.
На этом этапе ты уже знал, как будет развиваться сюжет дальше и чем все закончится?
— Нет. Я только знал, что Панночка должна умереть. Поразмыслив, я понял, что душу её уже не спасти. И сосредоточился на борьбе Света с Тьмой в душе самого Хомы Брута. Но я не знал ещё тогда сам, чем эта «жалость» являлась на самом деле.
Тогда я начала размышлять:
— Чем являлась эта «жалость» на самом деле?
А действительно, чем? Неужели зарождающейся любовью?!
Гоголь подтвердил:
— Именно так. Но ни я, ни Хома Брут тогда не понимали этого. Так был велик страх ради этой бесовской красоты отказаться от самого себя, своих великих жизненных целей, самоуважения, творчества! Отказаться, и начать плясать под бабью дудку!
Я посмотрела советский фильм «Вий», с Варлей и Куравлевым в главных ролях. Перечитала повесть Гоголя ещё раз и поняла:
Ах, как сильно, как страстно влюбилась Панночка в Хому Брута!
Такая любовь бывает у женщины, пожалуй, только один раз в жизни! Такая любовь зажигает в ней такие чувства и желания, которых она не знала ранее, и которые едва ли вспыхнут в ней когда-нибудь вновь, при другой любви! Потому что сотворить такое:»Он видел, как вместо месяца светило там какое то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели», только ради того, чтобы желанный мужчина перестал в ней видеть старуху, женщина способна только при ВЕЛИКОЙ любви!
Вот поэтому она и «перед смертным часом изъявила желание, чтобы отходную по ней и молитвы в продолжение трех дней после смерти читал один из киевских семинаристов: Хома Брут». Её страсть была так сильна, что, не важно кто, Бог ли, сатана ли, но обещал ей: «добьешься любви Хомы, спасешься! А для того, чтобы это у тебя получилось, телу твоему три ночи подряд будет возвращаться жизнь. В три ночи не уложишься, будешь проклята на веки вечные. «
«Трепет пробежал по его жилам: пред ним лежала красавица, какая когда либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови — ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста — рубины, готовые усмехнуться… Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что то страшно пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто нибудь песню об угнетенном народе.»
Н.В.Гоголь. Вий.
Не зря, ох не зря послышалась или почудилась Хоме песня именно «об угнетенном» народе! Не зря Гоголь подобрал именно эти слова! Потому, что эта бесовская красота хотела не вдохновлять, не радовать, не возвышать, приближая к Богу. Она хотела именно угнетать. А что есть угнетение для свободной человеческой души, если не несчастье?!
И не зря Гоголь рассказывает читателю устами Спирида про псаря Микиту:
«— Как только панночка, бывало, взглянет на него, то и повода из рук пускает, Разбоя зовет Бровком, спотыкается и невесть что делает. Один раз панночка пришла на конюшню, где он чистил коня. Дай говорит, Микитка, я положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро».
Одна сцена в повести «Вий» несколько, на мой взгляд, не вписывается в основную идею истории, а стоит как бы особняком. Вот она, эта сцена:
«— А в люльке, висевшей среди хаты, лежало годовое дитя — не знаю, мужеского или женского пола. Шепчиха лежала, а потом слышит, что за дверью скребется собака и воет так, хоть из хаты беги. Она испугалась; ибо бабы такой глупый народ, что высунь ей под вечер из за дверей язык, то и душа войдет в пятки. Однако ж думает, дай-ка я ударю по морде проклятую собаку, авось либо перестанет выть, — и, взявши кочергу, вышла отворить дверь. Не успела она немного отворить, как собака кинулась промеж ног ее и прямо к детской люльке. Шепчиха видит, что это уже не собака, а панночка. Да притом пускай бы уже панночка в таком виде, как она ее знала, — это бы еще ничего; но вот вещь и обстоятельство: что она была вся синяя, а глаза горели, как уголь. Она схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из него кровь».
Спросила, конечно, Гоголя:
— Коль, ну а эта сцена зачем?
— Но несколько фраз в повести, несколько живописных штрихов из жизни Панночки ясно говорят читателю, что была она ведьмой со всеми положенными ведьме атрибутами: умением превращаться в предметы (копну сена), злобными проказами (девкам косы поотрезала). Это зачем?
— Это было сделано для цензуры. Если бы я абсолютно сломал традиционное представление читателя о том, кто такая «ведьма» и сделал упор на одну только сексуальность, повесть могла бы вообще не быть напечатана.
— Понятно. А то, что мертвая Панночка выглядела, как живая, это ты сделал, чтобы показать, что она действительно хотела Хому именно соблазнить?!
«Такая страшная, сверкающая красота!
Он отворотился и хотел отойти; но по странному любопытству, по странному поперечивающему себе чувству, не оставляющему человека особенно во время страха, он не утерпел, уходя, не взглянуть на нее и потом, ощутивши тот же трепет, взглянул еще раз. В самом деле, резкая красота усопшей казалась страшною. Может быть, даже она не поразила бы таким паническим ужасом, если бы была несколько безобразнее. Но в ее чертах ничего не было тусклого, мутного, умершего. Оно было живо, и философу казалось, как будто бы она глядит на него закрытыми глазами. Ему даже показалось, как будто из под ресницы правого глаза ее покатилась слеза, и когда она остановилась на щеке, то он различил ясно, что это была капля крови».
— А то, что он все не мог устоять перед искушением «взглянуть»?
— Для того, чтобы соблазнить, ведьма хотела казаться наиболее живой. А слеза это впечатление жизни только усиливала. Да и средством слеза, тем более кровавая, дополнительным была воздействия на Хому. Панночка очень ждала, что Хома прекратит сопротивляться и скажет: «Не плачь! Возьми мою жизнь и мою душу, только не плачь!»
Но Хома еще сопротивлялся.
Я подумала про любопытство человеческое. Ведь именно любопытство погубило в итоге Хому! Не взглянул бы на Вия, остался бы жив! Не взглянул бы на панночку.
«Он поспешно отошел к крылосу, развернул книгу и, чтобы более ободрить себя, начал читать. »
Гоголь.
«. тишина была мертвая. Гроб стоял неподвижно. Свечи лили целый потоп света. Страшна освещенная церковь ночью, с мертвым телом и без души людей!
Возвыся голос, он начал петь на разные голоса, желая заглушить остатки боязни. Но через каждую минуту обращал глаза свои на гроб, как будто бы задавая невольный вопрос: «Что, если подымется, если встанет она?»
Но гроб не шелохнулся. Хоть бы какой нибудь звук, какое нибудь живое существо, даже сверчок отозвался в углу! Чуть только слышался легкий треск какой нибудь отдаленной свечки или слабый, слегка хлопнувший звук восковой капли, падавшей на пол.
«Ну, если подымется. »
Она приподняла голову…»
Гоголь
Перевожу дух и спрашиваю Гоголя:
— Коль, ну ты вообще такого страху навел, что умереть можно, читаючи! Как Хома от страха в этот момент не умер, вообще не понимаю! И как тебе это все в голову пришло? Почему ты именно об этом написал?
Гоголь ответил:
— Я сам боялся, когда писал. Самому страшно было неимоверно! Но я и хотел, очень хотел, чтобы она встала!
— Нет. Когда я писал Вия, я уже осознал в чем тьма человнческой души. Я сам с ней боролся именно, когда Вия писал.
— И в чем же она, эта тьма?
— Вот в этом: «Ну, если подымется. » Не только ужас, но и надежда на то, что она все-таки не успокоилась ещё и не оставит Хому в покое в этой фразе. Надежда на то, что действительно «подымется».
Не хотела панночка убивать Хому. Она хотела его любви. Поэтому ходила по церкви, словно пытаясь поймать кого-то. Поэтому была так красива сначала, и посинела, когда поняла, что Хома нашел способ защититься от неё. Нет, не в круге было дело. В силе Света в душе Хомы. Он знал точно, когда читал молитвы и заклинания, что ни за что не отдаст Панночке свою свободу!
А вот иллюстрация Гоголя:
«Она стала почти на самой черте; но видно было, что не имела сил переступить ее, и вся посинела, как человек, уже несколько дней умерший. Хома не имел духа взглянуть на нее. Она была страшна. Она ударила зубами в зубы и открыла мертвые глаза свои. Но, не видя ничего, с бешенством — что выразило ее задрожавшее лицо — обратилась в другую сторону и, распростерши руки, обхватывала ими каждый столп и угол, стараясь поймать Хому. Наконец остановилась, погрозив пальцем, и легла в свой гроб.»
Гоголь
-А крик петуха? Ясно же, что неспроста ты на крике петуха все «замешал»! Язнаю, что с криком петуха кончается власть нечистой силы на земле! Но я же не в первый раз «Вий» читаю, помню, что Хома на Вия посмотрел после того, как петух прокричал! И сама нахожу ответ:
«Но в то время послышался отдаленный крик петуха. Труп опустился в гроб и захлопнулся гробовою крышкою.
Сердце у философа билось, и пот катился градом; но, ободренный петушьим криком, он дочитывал быстрее листы, которые должен был прочесть прежде».
Гоголь.
. вот, значит, в чем дело! В первую ночь после крика петуха Хома не перестал бороться!
«Труп опять поднялся из него, синий, позеленевший. Но в то время послышался отдаленный крик петуха. Труп опустился в гроб и захлопнулся гробовою крышкою».
— Хома сейчас ТАКОЙ видел Панночку. А кто ж ТАКУЮ захочет?!
— Я поняла, Коля. Впрочем, объяснить метаморфозы с внешностью Панночки трудно как-то иначе.
Но меня вот что интересует: почему Хома не был уверен в том, что Панночка не сможет ему повредить? Ведь, у него был круг, были молитвы и заклинания. И он не хотел этой любви!
А вот доказательства из текста, что не был он в себе уверен. Не был!
«После обеда философ был совершенно в духе. Он успел обходить все селение, перезнакомиться почти со всеми; из двух хат его даже выгнали; одна смазливая молодка хватила его порядочно лопатой по спине, когда он вздумал было пощупать и полюбопытствовать, из какой материи у нее была сорочка и плахта. Но чем более время близилось к вечеру, тем задумчивее становился философ. За час до ужина вся почти дворня собиралась играть в кашу или в крагли — род кеглей, где вместо шаров употребляются длинные палки, и выигравший имел право проезжаться на другом верхом. Эта игра становилась очень интересною для зрителей: часто погонщик, широкий, как блин, влезал верхом на свиного пастуха, тщедушного, низенького, всего состоявшего из морщин. В другой раз погонщик подставлял свою спину, и Дорош, вскочивши на нее, всегда говорил: «Экой здоровый бык!» У порога кухни сидели те, которые были посолиднее. Они глядели чрезвычайно сурьезно, куря люльки, даже и тогда, когда молодежь от души смеялась какому нибудь острому слову погонщика или Спирида. Хома напрасно старался вмешаться в эту игру: какая то темная мысль, как гвоздь, сидела в его голове. За вечерей сколько ни старался он развеселить себя, но страх загорался в нем вместе с тьмою, распростиравшеюся по небу».
«— Что же, — произнес он, — теперь ведь мне не в диковинку это диво. Оно с первого разу только страшно. Да! оно только с первого разу немного страшно, а там оно уже не страшно; оно уже совсем не страшно.
Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг, произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на что. Уже около часу читал он и начинал несколько уставать и покашливать. Он вынул из кармена рожок и, прежде нежели поднес табак к носу, робко повел глазами на гроб. Сердце его захолонуло.
Труп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него мертвые, позеленевшие глаза. Бурсак содрогнулся, и холод чувствительно пробежал по всем его жилам. Потупив очи в книгу, стал он читать громче свои молитвы и заклятья и слышал, как труп опять ударил зубами и замахал руками, желая схватить его. Но, покосивши слегка одним глазом, увидел он, что труп не там ловил его, где стоял он, и, как видно, не мог видеть его. Глухо стала ворчать она и начала выговаривать мертвыми устами страшные слова; хрипло всхлипывали они, как клокотанье кипящей смолы. Что значили они, того не мог бы сказать он, но что то страшное в них заключалось. Философ в страхе понял, что она творила заклинания.
Ветер пошел по церкви от слов, и послышался шум, как бы от множества летящих крыл. Он слышал, как бились крыльями в стекла церковных окон и в железные рамы, как царапали с визгом когтями по железу и как несметная сила громила в двери и хотела вломиться. Сильно у него билось во все время сердце; зажмурив глаза, всё читал он заклятья и молитвы. Наконец вдруг что то засвистало вдали: это был отдаленный крик петуха. Изнуренный философ остановился и отдохнул духом».
Гоголь
Видно, что во вторую ночь воля Хомы окрепла неимоверно! Он не увидел соблазнительной красоты мертвой ведьмы, он не отвлекался от чтения и не глазел на труп. Но, как сильно у него билось сердце!
А когда так сильно бьется сердце? Или при сильном страхе, или при сильной любви и страстном желании.
И как же много сил отняла у Хомы борьба с тьмой собственной души! Так много сил и времени, что он успел поседеть и состариться.
Перед третьей ночью, кажется, кончились силы у Хомы. Ох, каким неуверенным в себе он стал! И просил он пана отпустить его, и бежать пытался. А потом:
«философ, вдруг поднявшись на ноги, закричал: «Музыкантов! непременно музыкантов!» — и, не дождавшись музыкантов, пустился среди двора на расчищенном месте отплясывать тропака. Он танцевал до тех пор, пока не наступило время полдника, и дворня, обступившая его, как водится в таких случаях, в кружок, наконец плюнула и пошла прочь, сказавши: «Вот это как долго танцует человек!»»
Гоголь
Так вот почему Хома потерял уверенность в своих силах!
Я догадалась по этой его пляске. Это сексуальная энергия, которая не находит своего выхода. И не найдет. Эта энергия желания отдаться во власть ведьме. И никакая другая женщина и никакая другая любовь не выпустит эту энергию наружу и не ассимилирует её до тех пор, пока сам Хома ни выжжет её и из своей души!
Вот какой была эта третья, самая страшная ночь:
«Философ перевернул один лист, потом перевернул другой и заметил, что он читает совсем не то, что писано в книге. Со страхом перекрестился он и начал петь. Это несколько ободрило его: чтение пошло вперед, и листы мелькали один за другим. Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. Еще страшнее был он, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихорь поднялся по церкви, попадали на землю иконы, полетели сверху вниз разбитые стекла окошек. Двери сорвались с петлей, и несметная сила чудовищ влетела в божью церковь. Страшный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь. Все летало и носилось, ища повсюду философа».
Гоголь
Что мы видим? Мы видим, что ведьма и её творчество потеряли свое очарование и только пугают. Но что же тогда происходит в душе Хомы? С чем, с кем он борется в своей душе сейчас?!
Теперь Хома хочет наказать ведьму, причинить ей страдание:
«Видно, проклятая ведьма порядочно грехов наделала!»
«поможет Бог»
А что полагается в Христианстве за грехи? Правильно, наказание.
Очень хорошо развили идею создатели советского фильма 1968 года «Вий». Там Хома в отчаянии восклицает: «Господи! Пролей на неё гнев Свой!»
И вправду, как только Хома чего-то от Панночки захотел, не для неё, не для её счастья и спасения, а для её муки, пусть эта мука была восстановлением справедливости, жестокой справедливости, то сразу попался! И уступил он именно голосу страсти, когда, после первого крика петуха, поверив в то, что уже справился с искушением, взглянул на Вия и был, естественно, тут же обнаружен.
Я знаю, Коль. Я скажу: «Хома погиб потому, что он Панночке не посочувствовал. Отсутствие сочувствия есть гордыня. Гордыня есть отсутствие истинной любви. Гордыня погубила Хому Брута.
И разорвали его не внешние демоны, а внутренние. Демоны его души. И пал он во Тьму, отдавшись демонической любви от того, что не понимал любви, которой любит нас Создатель наш и которой Он наделил и человека. Не научился ещё Хома любить такой любовью. Поэтому и погиб.