Все что волшебно так манило
Все что волшебно так манило
Афанасий Афанасьевич Фет родился 23 ноября (5 декабря) 1820 года в усадьбе Новосёлки Мценского уезда Орловской губернии. Матерью его была немка Шарлотта Беккер, а отцом – помещик Афанасий Неофитович Шеншин, принадлежавший к столбовому дворянству. Представители фамилии Шеншиных владели половиной всего Мценского уезда. Однако родители его поженились только через два года после рождения сына, и когда Афанасию исполнилось 14 лет, у него отняли фамилию Шеншин и записали под фамилией первого мужа матери Иоганна-Петера Фёта. Произошло это потому, что выяснилось, что лютеранское благословение на брак не имело в России законной силы, а православное венчание произошло после рождения ребенка. В одночасье юноша превратился из русского наследника старинного рода в разночинца-иностранца. Это повлияло на всю его дальнейшую жизнь.
Чтобы выслужить себе дворянские права, он после окончания университета пошел в армию. Он служил в кирасирском Военного ордена полку в Херсонской губернии. Именно там в 1848 году Фет познакомился с Марией Лазич, любовь к которой пронес через всю жизнь. Они полюбили друг друга, но он был беден, а она – дочь сербского генерала и дворянка. Фет, по собственному признанию, пытался убедить ее, что не может быть счастливого брака, когда оба не имеют достатка: «Я ясно понимаю, что жениться офицеру, получающему 300 руб., без дому, на девушке без состояния значит необдуманно и недобросовестно брать на себя клятвенное обещание, которого не в состоянии выполнить». Через два года Мария трагически погибла – свеча подпалила ее кисейное домашнее платье.
Во время учёбы начал печататься в журналах. Первый его сборник стихов вышел в 1840 году. Потом были еще несколько, причем третий сборник редактировал И.С. Тургенев.
В 1857 году Фет женился на Марии Петровне Боткиной, сестре критика В.П. Боткина.
В 1858 году вышел в отставку в чине гвардейского штабc-ротмистра и поселился в Москве. 13-летняя военная служба дворянства ему не принесла. В 1860 году на средства приданого жены Фет купил имение Степановка в Мценском уезде Орловской губернии и стал вполне успешным помещиком. В 1867 году он был избран мировым судьёй на 11 лет. И только в 1873 году ему были возвращены родовая фамилия и дворянство: «По высочайшему указу 26 декабря 1873 года была наконец утверждена за Афанасием Афанасьевичем отцовская фамилия Шеншин, со всеми связанными с нею правами». Однако литературные произведения и переводы поэт и в дальнейшем подписывал фамилией Фет (буква ё со временем превратилась в е). В 1877 году Фет продал Степановку и купил имение Воробьёвку в Курской губернии.
Кроме стихов, Фет занимался и переводами, причем как с европейских языков, так и с древних. Есть у него и проза – две книги воспоминаний.
Все что волшебно так манило
Текст печатается по изданию: Фет А.А. Полное собрание стихотворений. Т. 1.
Приложение к журналу «Нива» на 1912 год / вступительные статьи Н.Н. Страхова и Б.В. Никольского. – СПб.: Товарищество А.Ф. Маркс, 1912.
© ООО ТД «Белый город», 2019
«О, долго буду я в молчанье ночи тайной…»
О, долго буду я в молчанье ночи тайной
Коварный лепет твой, улыбку, взор случайный,
Перстам послушную волос густую прядь
Из мыслей изгонять и снова призывать;
Дыша порывисто, один, никем не зримый,
Досады и стыда румянами палимый,
Искать хотя одной загадочной черты
В словах, которые произносила ты;
Шептать и поправлять былые выраженья
Речей моих с тобой, исполненных смущенья,
И в опьянении, наперекор уму,
Заветным именем будить ночную тьму!
«Постой – здесь хорошо! Зубчатой и широкой…»
Постой – здесь хорошо! Зубчатой и широкой
Каймою тень легла от сосен в лунный свет.
Какая тишина! Из-за горы высокой
Сюда и доступа мятежным звукам нет.
Я не пойду туда, где камень вероломный,
Скользя из-под пяты, с отвесных берегов
Летит на хрящ морской, – где в море вал огромный
Придет – и убежит в объятия валов.
Одна передо мной под мирными звезда́ми,
Ты здесь – царица чувств, властительница дум,
А там – придет волна и грянет между нами…
Я не пойду туда: там вечный плеск и шум!
«Когда мои мечты за гранью прошлых дней…»
Когда мои мечты за гранью прошлых дней
Найдут тебя опять за дымкою туманной,
Я плачу сладостно, как первый иудей
На рубеже земли обетованной.
Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов,
Тобой так сладостно и больно возмущенных
В те дни, как постигал я первую любовь
По бунту чувств неугомонных,
По сжатию руки, по отблеску очей,
Сопровождаемых то вздохами, то смехом,
По ропоту простых, незначащих речей,
Лишь нам звучавших страсти эхом.
«Когда мечтательно я предан тишине…»
Когда мечтательно я предан тишине
И вижу кроткую царицу ясной ночи,
Когда созвездия заблещут в вышине,
И сном у Аргуса начнут смыкаться очи,
И близок час уже, условленный тобой,
И ожидание с минутой возрастает,
И я стою уже, безумный и немой,
И каждый звук ночной смущенного пугает,
И ты идешь одна, украдкой, озираясь,
И я спешу в лицо прекрасной заглянуть,
И вижу ясное, и тихо, улыбаясь,
Ты на слова любви мне говоришь: «Люблю!»,
А я бессвязные связать стараюсь речи,
Дыханьем пламенным дыхание ловлю,
Целую волоса душистые и плечи
И долго слушаю, как ты молчишь, и мне
Ты предаешься вся для страстного лобзанья, –
О, друг, как счастлив я, – как счастлив я вполне!
Как жить мне хочется до нового свиданья!
«Ее не знает свет, она еще ребенок…»
Дух всюду сущий и единый…
Ее не знает свет, она еще ребенок,
Но очерк головы у ней так чист и тонок,
И столько томности во взгляде кротких глаз,
Что детства мирного последний близок час.
Дохнет тепло любви, – младенческое око
Лазурным пламенем засветится глубоко,
И гребень ласково разборчив, будто сам,
Пойдет медлительней по пышным волосам,
Персты румяные, бледнея, подлиннеют…
Блажен, кто замечал, как постепенно зреют
Златые гроздия, и знал, что, виноград
Сбирая, он вопьет их сладкий аромат!
«Я потрясен, когда кругом…»
Я потрясен, когда кругом
Гудят леса, грохочет гром,
И в блеск огней гляжу я снизу,
Когда, испугом обуян,
На скалы мечет океан
Твою серебряную ризу;
Но, просветленный и немой,
Овеян властью неземной,
Стою не в этот миг тяжелый,
А в час, когда, как бы во сне,
Твой светлый ангел шепчет мне
Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши всё кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила, –
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
И снова то же дерзновенье
И та же темная струя…
Не таково ли вдохновенье
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Смотри, – синея друг за другом,
Каким широким полукругом
Уходят правнуки твои!
Зачем же тенью благотворной
Все кружишь ты, старик упорный,
По рубежам родной земли?
Когда ж неведомым страданьям,
Когда жестоким испытаньям
Придет медлительный конец?
Иль вечно понапрасну годы
Рукой суровой непогоды
Упрямый щиплют твой венец?
И под изрытою корою
Ты полон силой молодою:
Так старый витязь, сверстник твой,
Не остывал душой с годами
Под иззубренною мечами,
Давно заржавленной броней.
Все дальше, дальше с каждым годом
Вокруг тебя незримым ходом
Ползет простор твоих корней,
И в их кривые промежутки,
Гнездясь, с пригорка незабудки
Глядят смелее в даль степей.
Когда же, вод взломав оковы,
Весенний ветр несет в дубровы
Твои поблеклые листы,
С ним вести на простор широкий,
Что жив их пращур одинокий,
Ко внукам посылаешь ты.
«Эх, шутка-молодость. Как новый ранний снег…»
Все что волшебно так манило
(«Прости! во мгле воспоминанья…», 1888)
Потерянное счастье и разлука могут трактоваться как абсолютные:
(«Светил нам день, будя огонь в крови…»,1887)
И само прошлое и воспоминания о нем — мир, обитель страданий:
(«Всё, что волшебно так манило…»,1892)
Но, с другой стороны, воспоминание о возлюбленной — это счастье бытия и высокий и радостный долг, как причастность к бессмертию:
(«Томительно-призывно и напрасно…», 1871)
Возможным оказывается воскрешение умершей возлюбленной силой воображения:
(«В тиши и мраке таинственной ночи…», 1864 (?))
Но воскрешение любви в старости оказывается кратким и трагическим:
(«Дул север. Плакала трава…», 1880 (?))
Ценность воспоминания утверждается вопреки тому, что «О, как ничтожно всё!» в стихотворении «Страницы милые опять персты раскрыли…» (1884).
Разнообразна и трактовка счастья и горя. Воспоминания о счастье отрадны, они сочетаются с отказом от мыслей о печальном грядущем: «Надолго ли еще не разлучаться, / Надолго ли дышать отрадою? Как знать! / Пора за будущность заране не пугаться, / Пора о счастии учиться вспоминать» («Опавший лист дрожит от нашего движенья…», 1891).
С одной стороны, прошлое и любовь поданы в причастности вечности. Невозможно разлучить былых возлюбленных:
Однако одновременно заявлено: невозможно возвращение в прошлое: «Видно, к давно прожитому нельзя воротиться» («Кровию сердца пишу я тебе эти строки…», 1884).
Отчетливо звучит приятие жизни, ее силы и на пороге могилы:
(«Еще люблю, еще томлюсь…», 1890)
С такой позицией соседствуют отвержение смерти, чувство своего над ней превосходства:
Представлена и мечта о спокойной смерти, сравниваемой с закатом:
(«Солнце садится, и ветер утихнул летучий…», 1883)
Мотив бессмысленности прожитого («Душа рвалась — кто скажет мне куда?» — стихотворение «Жизнь пронеслась без явного следа», 1884) сочетается с утверждением жизни как счастья («Прости — и всё забудь в безоблачный ты час…», 1886), с оправданием бытия и человеческих страстей и стремлений, точнее, с надеждой на их оправданность:
(«О, как волну юс я я мыслию больною…», 1891)
Истолкование стихотворения
Это стихотворение не так просто по смыслу, как может показаться на первый взгляд. М. Л. Гаспаров, интерпретируя поэтические тексты со сложно выраженными, «непрозрачными» смыслами (некоторые стихотворения О. Э. Мандельштама и Б. Л. Пастернака), использовал такой прием, — восходящий еще к античной традиции толкования словесности, — как пересказ (см.: [Гаспаров 1995, с. 190–191, 281, 297]; [Гаспаров 1996]; [Гаспаров 2000, с. 176–177 и след.]). Попробуем прибегнуть к этому приему.
Герой стихотворения слышит (или вспоминает) слова женщины и ее «полувздох». «Забывчивое слово» и «случайный полувздох», очевидно, принадлежат ей, а не ему: и потому, что пробуждающиеся в душе героя чувства вызваны именно этими словом и «полувздохом», и потому, что «забывчивое слово» и «полувздох» наделены таким оттенком значения, как ‘женскость‘; забывчивость, милая рассеянность, простительная «безответственность», «случайность» в словах — скорее черта характера женского, а не мужского, «легкое дыхание» («полувздох») также ассоциируется с поведением женщины, — как «робкое дыханье» в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…». Почему слово «забывчивое»? Вероятно, потому что в нем заключено невольное признание героини в ее чувстве герою, — признание неосторожное (она «забылась»). Но отчего «полувздох» «случайный»? Может быть, потому же: случайный в значении ‘спонтанный’, ‘неконтролируемый’, — это еще одно признание-«проговорка». Но не
Все что волшебно так манило
Текст печатается по изданию: Фет А.А. Полное собрание стихотворений. Т. 1.
Приложение к журналу «Нива» на 1912 год / вступительные статьи Н.Н. Страхова и Б.В. Никольского. – СПб.: Товарищество А.Ф. Маркс, 1912.
© ООО ТД «Белый город», 2019
«О, долго буду я в молчанье ночи тайной…»
О, долго буду я в молчанье ночи тайной
Коварный лепет твой, улыбку, взор случайный,
Перстам послушную волос густую прядь
Из мыслей изгонять и снова призывать;
Дыша порывисто, один, никем не зримый,
Досады и стыда румянами палимый,
Искать хотя одной загадочной черты
В словах, которые произносила ты;
Шептать и поправлять былые выраженья
Речей моих с тобой, исполненных смущенья,
И в опьянении, наперекор уму,
Заветным именем будить ночную тьму!
«Постой – здесь хорошо! Зубчатой и широкой…»
Постой – здесь хорошо! Зубчатой и широкой
Каймою тень легла от сосен в лунный свет.
Какая тишина! Из-за горы высокой
Сюда и доступа мятежным звукам нет.
Я не пойду туда, где камень вероломный,
Скользя из-под пяты, с отвесных берегов
Летит на хрящ морской, – где в море вал огромный
Придет – и убежит в объятия валов.
Одна передо мной под мирными звезда́ми,
Ты здесь – царица чувств, властительница дум,
А там – придет волна и грянет между нами…
Я не пойду туда: там вечный плеск и шум!
«Когда мои мечты за гранью прошлых дней…»
Когда мои мечты за гранью прошлых дней
Найдут тебя опять за дымкою туманной,
Я плачу сладостно, как первый иудей
На рубеже земли обетованной.
Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов,
Тобой так сладостно и больно возмущенных
В те дни, как постигал я первую любовь
По бунту чувств неугомонных,
По сжатию руки, по отблеску очей,
Сопровождаемых то вздохами, то смехом,
По ропоту простых, незначащих речей,
Лишь нам звучавших страсти эхом.
«Когда мечтательно я предан тишине…»
Когда мечтательно я предан тишине
И вижу кроткую царицу ясной ночи,
Когда созвездия заблещут в вышине,
И сном у Аргуса начнут смыкаться очи,
И близок час уже, условленный тобой,
И ожидание с минутой возрастает,
И я стою уже, безумный и немой,
И каждый звук ночной смущенного пугает,
И ты идешь одна, украдкой, озираясь,
И я спешу в лицо прекрасной заглянуть,
И вижу ясное, и тихо, улыбаясь,
Ты на слова любви мне говоришь: «Люблю!»,
А я бессвязные связать стараюсь речи,
Дыханьем пламенным дыхание ловлю,
Целую волоса душистые и плечи
И долго слушаю, как ты молчишь, и мне
Ты предаешься вся для страстного лобзанья, –
О, друг, как счастлив я, – как счастлив я вполне!
Как жить мне хочется до нового свиданья!
«Ее не знает свет, она еще ребенок…»
Дух всюду сущий и единый…
Ее не знает свет, она еще ребенок,
Но очерк головы у ней так чист и тонок,
И столько томности во взгляде кротких глаз,
Что детства мирного последний близок час.
Дохнет тепло любви, – младенческое око
Лазурным пламенем засветится глубоко,
И гребень ласково разборчив, будто сам,
Пойдет медлительней по пышным волосам,
Персты румяные, бледнея, подлиннеют…
Блажен, кто замечал, как постепенно зреют
Златые гроздия, и знал, что, виноград
Сбирая, он вопьет их сладкий аромат!
«Я потрясен, когда кругом…»
Я потрясен, когда кругом
Гудят леса, грохочет гром,
И в блеск огней гляжу я снизу,
Когда, испугом обуян,
На скалы мечет океан
Твою серебряную ризу;
Но, просветленный и немой,
Овеян властью неземной,
Стою не в этот миг тяжелый,
А в час, когда, как бы во сне,
Твой светлый ангел шепчет мне
Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши всё кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила, –
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
И снова то же дерзновенье
И та же темная струя…
Не таково ли вдохновенье
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Смотри, – синея друг за другом,
Каким широким полукругом
Уходят правнуки твои!
Зачем же тенью благотворной
Все кружишь ты, старик упорный,
По рубежам родной земли?
Когда ж неведомым страданьям,
Когда жестоким испытаньям
Придет медлительный конец?
Иль вечно понапрасну годы
Рукой суровой непогоды
Упрямый щиплют твой венец?
И под изрытою корою
Ты полон силой молодою:
Так старый витязь, сверстник твой,
Не остывал душой с годами
Под иззубренною мечами,
Давно заржавленной броней.
Все дальше, дальше с каждым годом
Вокруг тебя незримым ходом
Ползет простор твоих корней,
И в их кривые промежутки,
Гнездясь, с пригорка незабудки
Глядят смелее в даль степей.
Когда же, вод взломав оковы,
Весенний ветр несет в дубровы
Твои поблеклые листы,
С ним вести на простор широкий,
Что жив их пращур одинокий,
Ко внукам посылаешь ты.
«Эх, шутка-молодость. Как новый ранний снег…»
Все что волшебно так манило
Текст печатается по изданию: Фет А.А. Полное собрание стихотворений. Т. 1.
Приложение к журналу «Нива» на 1912 год / вступительные статьи Н.Н. Страхова и Б.В. Никольского. – СПб.: Товарищество А.Ф. Маркс, 1912.
© ООО ТД «Белый город», 2019
«О, долго буду я в молчанье ночи тайной…»
О, долго буду я в молчанье ночи тайной
Коварный лепет твой, улыбку, взор случайный,
Перстам послушную волос густую прядь
Из мыслей изгонять и снова призывать;
Дыша порывисто, один, никем не зримый,
Досады и стыда румянами палимый,
Искать хотя одной загадочной черты
В словах, которые произносила ты;
Шептать и поправлять былые выраженья
Речей моих с тобой, исполненных смущенья,
И в опьянении, наперекор уму,
Заветным именем будить ночную тьму!
«Постой – здесь хорошо! Зубчатой и широкой…»
Постой – здесь хорошо! Зубчатой и широкой
Каймою тень легла от сосен в лунный свет.
Какая тишина! Из-за горы высокой
Сюда и доступа мятежным звукам нет.
Я не пойду туда, где камень вероломный,
Скользя из-под пяты, с отвесных берегов
Летит на хрящ морской, – где в море вал огромный
Придет – и убежит в объятия валов.
Одна передо мной под мирными звезда́ми,
Ты здесь – царица чувств, властительница дум,
А там – придет волна и грянет между нами…
Я не пойду туда: там вечный плеск и шум!
«Когда мои мечты за гранью прошлых дней…»
Когда мои мечты за гранью прошлых дней
Найдут тебя опять за дымкою туманной,
Я плачу сладостно, как первый иудей
На рубеже земли обетованной.
Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов,
Тобой так сладостно и больно возмущенных
В те дни, как постигал я первую любовь
По бунту чувств неугомонных,
По сжатию руки, по отблеску очей,
Сопровождаемых то вздохами, то смехом,
По ропоту простых, незначащих речей,
Лишь нам звучавших страсти эхом.
«Когда мечтательно я предан тишине…»
Когда мечтательно я предан тишине
И вижу кроткую царицу ясной ночи,
Когда созвездия заблещут в вышине,
И сном у Аргуса начнут смыкаться очи,
И близок час уже, условленный тобой,
И ожидание с минутой возрастает,
И я стою уже, безумный и немой,
И каждый звук ночной смущенного пугает,
И ты идешь одна, украдкой, озираясь,
И я спешу в лицо прекрасной заглянуть,
И вижу ясное, и тихо, улыбаясь,
Ты на слова любви мне говоришь: «Люблю!»,
А я бессвязные связать стараюсь речи,
Дыханьем пламенным дыхание ловлю,
Целую волоса душистые и плечи
И долго слушаю, как ты молчишь, и мне
Ты предаешься вся для страстного лобзанья, –
О, друг, как счастлив я, – как счастлив я вполне!
Как жить мне хочется до нового свиданья!
«Ее не знает свет, она еще ребенок…»
Дух всюду сущий и единый…
Ее не знает свет, она еще ребенок,
Но очерк головы у ней так чист и тонок,
И столько томности во взгляде кротких глаз,
Что детства мирного последний близок час.
Дохнет тепло любви, – младенческое око
Лазурным пламенем засветится глубоко,
И гребень ласково разборчив, будто сам,
Пойдет медлительней по пышным волосам,
Персты румяные, бледнея, подлиннеют…
Блажен, кто замечал, как постепенно зреют
Златые гроздия, и знал, что, виноград
Сбирая, он вопьет их сладкий аромат!
«Я потрясен, когда кругом…»
Я потрясен, когда кругом
Гудят леса, грохочет гром,
И в блеск огней гляжу я снизу,
Когда, испугом обуян,
На скалы мечет океан
Твою серебряную ризу;
Но, просветленный и немой,
Овеян властью неземной,
Стою не в этот миг тяжелый,
А в час, когда, как бы во сне,
Твой светлый ангел шепчет мне
Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши всё кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила, –
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
И снова то же дерзновенье
И та же темная струя…
Не таково ли вдохновенье
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Смотри, – синея друг за другом,
Каким широким полукругом
Уходят правнуки твои!
Зачем же тенью благотворной
Все кружишь ты, старик упорный,
По рубежам родной земли?
Когда ж неведомым страданьям,
Когда жестоким испытаньям
Придет медлительный конец?
Иль вечно понапрасну годы
Рукой суровой непогоды
Упрямый щиплют твой венец?
И под изрытою корою
Ты полон силой молодою:
Так старый витязь, сверстник твой,
Не остывал душой с годами
Под иззубренною мечами,
Давно заржавленной броней.
Все дальше, дальше с каждым годом
Вокруг тебя незримым ходом
Ползет простор твоих корней,
И в их кривые промежутки,
Гнездясь, с пригорка незабудки
Глядят смелее в даль степей.
Когда же, вод взломав оковы,
Весенний ветр несет в дубровы
Твои поблеклые листы,
С ним вести на простор широкий,
Что жив их пращур одинокий,
Ко внукам посылаешь ты.
«Эх, шутка-молодость. Как новый ранний снег…»