кто такой приспешник итальянского греха
МАЗАРИНИ ИЗ ПОЛИТИЧЕСКИХ СООБРАЖЕНИЙ ДЕЛАЕТ МЕСЬЕ ЖЕНОПОДОБНЫМ
26 августа 1660 года под рукоплескания толпы численностью примерно в миллион человек, приехавших со всех концов королевства, Мария совершила торжественный въезд в столицу. Устроенные по этому случаю празднества по роскоши и великолепию превзошли все виденное ранее. Утром королева покинула Венсенский замок и остановилась на самой окраине Сен-Антуанского предместья, где был сооружен помост, застланный коврами: здесь вместе с королем она принимала знаки почитания своих новых подданных [38].
После полудня в окружении многотысячной свиты — пажей, мушкетеров, швейцарских гвардейцев, трубачей и герольдов — она вступила в Париж, двигаясь по Сен-Антуанскому предместью. Зевак приводила в восторг ее карета, словно бы сошедшая со страниц волшебных сказок. «Эта колесница, — говорит нам один из очевидцев, — сверкала на солнце так, что от нее нельзя было оторвать глаз. На этом движущемся троне не было ни одной детали из железа: колеса и оси были из золота или в крайнем случае из серебра. Изнутри все было украшено золотыми кружевами. Балдахин с фестонами и кистями держался на двух колоннах; на нем серебряной нитью были вышиты королевские лилии. Колесницу везли шесть датских лошадей жемчужно-серой масти, чья упряжь по богатству вполне соответствовала убранству самой кареты».
Король ехал в нескольких шагах впереди на великолепном испанском жеребце.
За королевской четой следовали принцы, герцоги, маршалы, канцлеры и более двухсот дворян. «Всех их шумно приветствовала толпа, гудевшая, будто улей».
Вскоре кортеж поравнялся с дворцом Бове. Король, приподнявшись на стременах, поклонился дамам, смотревшим на него из окон. На втором этаже стояли Анна Австрийская, королева английская, принцесса Пфальцская и кривая на один глаз женщина, наблюдавшая за королем с улыбкой. Этажом выше можно было увидеть печальную девушку, которая взирала на празднество с грустью. Наконец, у окна на верхнем этаже находилась некая молодая особа: она не была принята при дворе, но пользовалась всеобщим уважением за ум и красоту. Не сводя с короля блестящего взора черных глаз, она, вероятно, уже обдумывала письмо, которое отправит подруге на следующий день. Одна из фраз этого послания доказывает, что «воображение унесло ее на много лет вперед» [39]: «Королева ляжет вечером спать, сознавая свое счастье; она, конечно, довольна выбранным ею мужем».
Кривая на один глаз женщина звалась мадам де Бове, печальная девушка — Мария Манчини, а любительница писать письма — мадам Скаррон, будущая мадам де Ментенон…
Таким образом, по прихоти злокозненной судьбы Мария в день своего вступления в столицу могла увидеть одновременно первую женщину, первую любовь и последнее увлечение своего супруга.
Мазарини не принимал участия в этих грандиозных торжествах. Прикованный к креслу приступом подагры, он был способен только удовлетворенно созерцать дело своих рук.
И в самом деле, ему было пятьдесят восемь лет, и после стольких потрясений, стольких забот и усилий здоровье его пошатнулось. Поэтому он чаще всего проводил время в своих покоях, среди изумительных ковров, картин лучших мастеров и коллекции редких книг. Дворец его был полон сокровищ, собранных за долгие годы, и искусство стало теперь его единственной страстью. Поскольку ему было трудно подниматься по лестнице, ведущей на галереи первого этажа и в библиотеку на втором, он изобрел хитроумную систему приспособлений из веревок и блоков, при помощи которых кресло поднималось наверх. Эту машину можно считать прообразом современного лифта.
Любовно осматривая свои богатства, кардинал трясся от страха при мысли, что на них неизбежно должны покуситься воры. Надо признать, опасения эти имели под собой почву. То было время прискорбного падения нравов.
Рассказывают, что, когда кардинал Барберини пришел со своей свитой в мастерскую художника Дю Мустье, буквально на глазах у присутствующих испарилась книга в роскошном переплете. Взбешенный художник стал обыскивать священнослужителей, и искомый том был обнаружен под сутаной монсеньера Памфилио [40].
Хорошо зная вороватые повадки соплеменников, Мазарини старался принимать как можно меньше гостей и не любил оставлять дворец без собственного присмотра. Однако в начале 1661 года он обессилел настолько, что смирился с необходимостью покинуть Париж. 7 февраля его перевезли в Венсенский замок, а на следующий день туда примчалась заплаканная Анна Австрийская: она устремилась к изголовью больного с компрессами и примочками, намереваясь заботиться о нем, как подобает преданной супруге.
Кардинал давно уже не питал к королеве нежных чувств и вел себя, словно ворчливый муж, утомленный семейной жизнью. «Он обращался с ней, — говорит Монжла, — хуже, чем с горничной. Когда ему говорили, что она поднимается в спальню, он хмурил брови и начинал брюзжать, не стесняясь слуг:
— Эта женщина меня в гроб вгонит. Как же она мне надоела! Когда только она оставит меня в покое?»
А любящая Анна Австрийская, не замечая дурного расположения кардинала, ухаживала за ним неумело и назойливо, тогда как он позволял себе бесцеремонные выходки даже в присутствии посторонних.
«Однажды, когда я был у кардинала, — рассказывает Бриенн, — он лежал в постели, и королева-мать, придя навестить его, спросила, как он себя чувствует.
— Очень плохо! — ответил он.
И без лишних слов откинул одеяло, обнажив ноги и бедра, чему несказанно удивились не только королева, но и все остальные, бывшие при нем. Он же сказал ей:
— Взгляните, мадам, эти ноги лишились покоя, даровав его Европе.
Ноги и бедра его действительно выглядели ужасающе: иссохшие, мертвенно-бледные, покрытые фиолетовыми пятнами. Жалко было смотреть на них, и несчастная королева, громко вскрикнув, заплакала. Он походил на Лазаря, вышедшего из могилы».
Жестоко страдая, Мазарнни не забывал о Марии Манчини и тщательно готовил ее свадьбу с коннетаблем Колонна. Впрочем, девушка, которой все, казалось, теперь стало безразлично, не препятствовала ему, и 25 февраля брачный контракт был подписан.
Через десять дней, 6 марта, кардинал скончался.
Едва он испустил последний вздох, как Анна Австрийская рухнула в кресло, почти лишившись чувств. В соседней же комнате Мария, Гортензия и Филипп Манчини, переглянувшись, сказали в едином порыве:
— Слава Богу, наконец-то подох!
Из чего можно заключить, что этим молодым людям никоим образом не был присущ отвратительный порок лицемерия.
Через несколько недель после смерти Мазарини, 31 марта 1661 года, в самом узком кругу — ибо Анна Австрийская была в трауре — отпраздновали еще одну свадьбу. Между тем соединили свою судьбу две весьма важные персоны: Месье, брат короля, сочетался браком с Генриеттой Английской.
Принц Филипп получил титул Месье после смерти в 1660 году Гастона Орлеанского, отца Старшей мадемуазель.
Пока епископ Валенсийский служил торжественную мессу, друзья новобрачного перешептывались о вещах совершенно немыслимых.
— Лишь бы он не испугался, когда она станет раздеваться, — говорили они, — он же никогда не видел женского тела.
Действительно, Генриетте Английской на редкость не повезло: Месье был привержен итальянскому греху!
Однако это произошло не по причине природной ущербности принца, а потому, что такое решение принял Мазарини. Кардинал знал, какой опасной фигурой может стать брат короля. Помня об интригах Гастона Орлеанского, он хотел избавить Людовика XIV от забот, омрачивших существование его отца. По распоряжению министра в маленьком принце старались подавить любые проявления мужественности. Его одевали в платьица, приучали к бантикам, румянам и мушкам, поощряли стремление прихорашиваться перед зеркалом, одаривали духами и серьгами. В друзья ему выбрали мальчика, который больше всего походил на очаровательную девочку — это был будущий знаменитый аббат де Шуази. «Меня наряжали девочкой каждый раз, когда к. нам в дом приходил маленький Месье, — сообщает этот двусмысленный персонаж, имевший как любовников, так и любовниц, — а бывал он у нас два или три раза в неделю. У меня были проколоты уши, и я носил бриллиантовые серьги. Это очень нравилось Месье, и он осыпал меня ласками. Как только он появлялся в сопровождении племянниц кардинала и нескольких фрейлин королевы, все начинали заниматься его туалетом: ему делали сложные прически, снимали камзол и надевали на него женскую юбку с корсажем — корсаж же был обшит кружевами. Говорят, так поступали с ним по приказу кардинала, который хотел сделать его женоподобным».
Успех этого замысла превзошел все ожидания. Людовик XIV мог спать спокойно: благодаря предусмотрительности Мазарини Месье не проявлял никакого интереса к политике, став принцем извращенцев!
Между тем напомаженному, завитому, походившему на девушку принцу, чьи устремления, как говорит аббат де Коснак, «не были направлены в сторону женщин», досталась в жены самая красивая принцесса эпохи.
Генриетта Английская пленяла всех своим изяществом, хрупкостью и элегантностью, а взор ее был способен внести смятение в самую целомудренную душу. Мы можем судить об этом по портрету, начертанному рукой святого человека, епископа Валансийского, павшего жертвой ее прекрасных глаз, из-за которых он, можно сказать, забыл о спасении собственной души:
«Никогда Франция не видела принцессы прекраснее, чем Генриетта Английская, ставшая супругой Месье: у нее были бархатные черные глаза, и пред огнем их не мог устоять ни один мужчина; казалось, они воспламеняются тем желанием, которое пробуждали в других. Не было принцессы более любезной и ласковой, чем она, и этим она влекла к себе все сердца. Она была полна очарования; ее любили и устремлялись к ней, следуя движению души. Поистине все лежали у ее ног, и все сердца ей принадлежали».
Не подлежит сомнению, что сердце достойного прелата принадлежало ей всецело.
Однако эту чарующую улыбку она пронесла через долгие годы бедствий и страданий.
Генриетта приехала во Францию в 1646 году в возрасте двух лет вместе со своей матерью Генриеттой Бурбонской, дочерью Генриха IV и супругой Карла I Английского. Они были изгнаны революцией, которую возглавлял Кромвель. Но французский двор сам испытывал известные нам затруднения, отбивая атаки фрондеров, и в течение восьми лет беглянкам никто не мог помочь. Зимой Генриетте часто приходилось оставаться в постели, поскольку в доме не было дров, и единственной ее пищей была жидкая овощная похлебка. Королева Английская вынуждена была продать свои платья, мебель, драгоценности, оставив себе, как рассказывает мадам де Мотвиль, «лишь маленькую фарфоровую чашечку, из которой пила».
К этим бедствиям добавлялись и муки иного свойства: девочка лишилась отца, которому отрубили голову в 1649 году, а мать явилась во Францию с любовником. Его звали лорд Джермин. Ограниченный, скупой, грубый, он часто позволял себе отвратительные выходки. Однажды он отвесил пощечину королеве, которая, как и подобает дочери Генриха IV, не осталась в долгу, со всей силы ударив его ногой пониже живота; тут между любовниками завязалась настоящая драка, и все это происходило на глазах испуганной маленькой Генриетты…
Когда в 1654 году положение дел во Франции улучшилось, Мазарини вновь стал платить изгнанницам пособие, и они поселились в бывшем загородном доме маршала де Бассомпьера на холме Шайо. Королева Генриетта-Мария, став очень набожной, решила преобразовать это жилище, видевшее столько любовных утех, в монастырь под покровительством святой Марии из Шайо [41]. Затем нужно было найти аббатису, и, желая иметь подле себя хорошо знакомых людей, она выбрала мать Анжелику, которая была фавориткой Людовика XIII в те времена, когда носила имя Луизы де Лафайет. Дождливыми днями обе женщины проводили вместе много времени, беседуя о дорогом усопшем…
Иногда в монастырь приезжала с визитом золовка аббатисы, мадам де Лафайет — блистая молодостью и изяществом, она славилась также умом и образованностью. До появления романа «Принцесса Клевская:» было еще далеко, и она, разумеется, не знала, что вдохновит ее бурная жизнь той самой маленькой Генриетты, которая играла в куклы на ее глазах…
Наконец, Кромвель умер, и 29 мая 1658 Карл II, брат принцессы, взошел на английский трон [42]. Королева Генриетта-Мария вместе с шестнадцатилетней дочерью немедленно отправилась в Лондон, где стала устраивать роскошные балы. Во время этих увеселений знатные господа и дамы являли пример величайшей распущенности нравов. Именно тогда в Генриетту безумно влюбился молодой герцог Бекингем. Он следовал за ней неотступно, бросая вызов приличиям и совершая самые экстравагантные поступки, дабы доказать свою страсть, которая, как говорит один из мемуаристов, «и без того была даже слишком заметна».
Когда она вернулась во Францию, он ринулся за ней, повторив спустя сорок лет безумства, совершенные его отцом ради Анны Австрийской.
Королева-мать чрезвычайно взволновалась, узнав о приезде в Париж сына человека, которого она так любила. Объявив, что берет его под свое покровительство, она разрешила ему пробыть некоторое время во Франции. В конце концов он вынужден был уехать в Англию — с рассудком, почти помутившимся от страсти, которую внушила ему Генриетта…
Вот эту-то принцессу, смущавшую покой всех нормально устроенных мужчин, ввел в свою опочивальню Месье 31 марта 1661 года. Большого удовольствия он не получил, ибо, говоря словами мадам де Лафайет, «никому из женщин не дано было совершить чудо, воспламенив сердце этого принца».
Однако в силу нездорового любопытства он решился ступить на неизведанный путь, что привело к последствиям, которых он сам не ожидал. Природа взяла свое, будучи испорченным не безнадежно, он стал мужем своей жены.
Увы! законные радости брака вскоре ему прискучили, и он вновь обратил взор на молодых придворных, открыто домогаясь их расположения. Одним из таких юношей был Бриенн, который рассказывает нам, как едва не стал «жертвой превратных вкусов» принца. «Я был очень красив, — говорит он, — и отличался необыкновенной гибкостью. Однажды Месье стал распекать меня и одновременно ощупывать через одежду. Я был крайне смущен и покраснел. Он нашел меня по своему вкусу и с тех пор, встречая меня, всегда задерживался… Я понимал, чего он хочет. Когда он говорил со мной, то приходил в волнение, и дыхание у него учащалось. Он подходил ко мне очень близко, крепко жал руку и гладил по бедрам… Признаки были слишком явными, чтобы я мог ошибиться… Больше я ничего не прибавлю. Я не посмел, подобно многим другим, воспользоваться счастливой возможностью и не ответил взаимностью на любовь принца».
В свою очередь Генриетта, оставшись в одиночестве после нескольких ночей, проведенных с Месье, стала подумывать об утешении.
Сделать это было нетрудно: она могла выбирать из целой своры юных дворян с горящими глазами, только ждавших сигнала.
В то время как Мадам готовилась наставить рога Месье, король и Мария Манчини переживали последний акт своей драмы. После смерти Мязарини Людовик XIV предпринимал усилия, чтобы разорвать брачный контракт Мари с коннетаблем Колонна — это позволило бы девушке, которую он по-прежнему любил, остаться во Франции. Как-то вечером она пришла к нему и сухо попросила не чинить ей препятствий:
— Я не желаю, — сказала она, — становиться вашей любовницей, потому что могла стать вашей женой.
Король смирился, и 11 мая в Париже узнали, что все формальности относительно этой свадьбы улажены и в Риме контракт подписан женихом.
Король находился на заседании своего совета. Прервав обсуждение государственных вопросов, он тут же направился к Мари.
— Мадам, — произнес он с грустью, — судьба, повелевающая даже королями, распорядилась нашей судьбой вопреки нашим желаниям; но она не помешает мне дать вам доказательство любви и уважения, в какой бы стране вы ни очутились….
Мари вышла из комнаты, ничего не ответив.
Через несколько дней она уехала в Милан, где ждал ее будущий муж. Король со слезами на глазах проводил девушку до кареты и простился с ней самым трогательным образом.
Больше они никогда не виделись.
Через две недели племянница Мазарини стала супругой коннетабля Колонна, который с изумлением убедился в ее девственности и поделился радостью со всеми, кто желал его слушать. «Этот муж, — говорит Гортензия Манчини, — и помыслить не мог, что любовь королей бывает целомудренной. Удостоверившись в обратном, он пришел в такой восторг, что счел былую привязанность за безделицу. Как и все итальянцы, он полагал, что женщины во Франции отличаются распущенным поведением, но теперь отказался от этого предубеждения, дав своей жене полную свободу, поскольку она доказала, что умеет ею пользоваться».
Чтобы быстрее забыть о Марии Манчини, Людовик XIV направился вместе с двором в Фонтенбло, где были организованы грандиозные празднества. Естественно, на всех балах появлялась изящная, пылкая, ослепительная Мадам.
Король, который в былые времена находил ее тощей и именовал «кладбищенским скелетом», был очарован и восхищен.
Однажды вечером, во время увеселений на природе, он увлек ее в лес. Вернулись они только в три часа ночи — крайне утомленные, но счастливые…
Генриетта нашла утешение, которое искала.
Празднества в Фонтенбло превратились тогда в ежедневное возвеличение Генриетты Английской со стороны Людовика XIV и двора.
«Она царила на всех балах и повелевала всеми развлечениями, — говорит мадам де Лафайет, — все делалось по ее прихоти, и, казалось, королю доставляло удовольствие только то, что радовало ее. Стояла середина лета. Мадам каждый день отправлялась купаться; она выезжала в карете из-за жары, а возвращалась верхом, в сопровождении роскошно одетых дам с тысячами перьев на голове, окруженная всей придворной молодежью, предводителем которой был король. После ужина садились в легкие коляски и под звуки скрипок совершали ночные прогулки вокруг канала» [43].
Но когда двадцатилетний юноша — будь то король или знатный дворянин — гуляет со своей милой при свете луны, у него очень быстро начинается, если можно так выразиться, любовный зуд. Поэтому молодые люди время от времени выходили из колясок и устремлялись в кусты, причем каждый вел под руку «источник грядущего удовольствия».
Сигнал подавал Людовик XIV, который скрывался в зарослях вместе с Генриеттой: их примеру следовали все остальные, и вскоре рощи Фонтенбло наполнялись нежными вздохами влюбленных пар [44].
Эти шалости на природе продолжались допоздна; когда же король чувствовал желание отдохнуть, молодежь вновь занимала места в колясках, и все возвращались в замок, обмениваясь сальными шуточками. Впрочем, этот двор, имеющий репутацию самого изысканного и изящного в мире, в основном пробавлялся непристойностями. Вопреки распространенному мнению, дамы и господа — и монарх в их числе — изъяснялись с грубостью, превосходящей всякое воображение. На одном из приемов мадам де Шуази, обернувшись к г-ну де Кандалю, никуда не выходившему в течение нескольких часов, бросила непринужденно:
— Да прогуляйтесь же наконец в прихожую. Вы наверняка хотите ссать!
В прозвищах, которыми награждали друг друга в Лувре, так же не было ничего аристократического: королеву-мать именовали старухой, мадемуазель де Тонне-Шарант (будущую мадам де Монтеспан) — толстой торговкой требухой, мадам де Бове — кривой Като, мадемуазель де Монтале — потаскухой и т. д.
Кроме того, двор обожал фарсы самого дурного тона. Чтобы получить представление об их характере, достаточно будет одного примера. В роли шутника выступил г-н д’Эстублон — всеми уважаемый за благородство манер и по заслугам носивший звание честного человека. «Однажды, — рассказывает Сен-Симон, — он проходил мимо комнаты мадам де Брежи. Дверь, выходившая на галерею Сен-Жермен, оказалась приоткрытой, и он увидел, что мадам де Брежи лежит на постели с голым задом, а возле постели положена спринцовка; он проскальзывает в комнату, осторожно засовывает спринцовку в нужное место, опорожняет ее, кладет обратно и уходит. Горничная, отлучившаяся на несколько минут, вернулась и предложила своей хозяйке занять нужное положение. Та смотрит на нее с изумлением и говорит, что ей пора перестать спать на ходу. Обе начинают вопить друг на друга. Наконец, горничная, заметив, что спринцовка пуста, клянется, что не прикасалась к ней, и мадам де Брежи не знает, что и думать — разве только сам дьявол зашел сделать ей промывание… Когда же она появилась у королевы, король и Месье стали шутить над ее клизмой, так что она — с вполне понятной яростью — последней при дворе узнала, какую шутку сыграл с ней Эстублон».
Равным образом, обстановка за столом Людовика XIV никак не характеризовалась тем сдержанным величием, которое пытаются изобразить официальные историографы. За едой Мария рассказывала о своих месячных неприятностях, а также во всех подробностях вспоминала, сопровождая свои слова непристойными жестами, последнюю ночь любви с королем. А для самого Людовика XIV не было большей радости, чем дразнить Старшую мадемуазель и мадам де Тианж. «Он забавлялся тем, что рассказывает один из мемуаристов, — что подсовывал волосы им в тарелку и совершал другие пакости того же свойства; их тошнило и даже рвало, он же хохотал от всей души. Мадам де Тианж уходила из-за стола, поносила его на чем свет стоит, а порой делала вид, что собирается швырнуть эти гадости ему в физиономию».
Другое свидетельство исходит от герцога де Люина. Когда Людовик XIV ужинал с принцессами и дамами в Марли, случалось, что забавы ради он кидался хлебными шариками и позволял, чтобы ему отвечали тем же. Г-н де Лассуа, будучи очень молодым человеком, никогда не бывал прежде на подобных ужинах: он признался мне, что был поражен, увидев, как в короля кидают не только хлебными шариками, но даже яблоками и апельсинами. Утверждают, что мадемуазель де Вантуа, которой король нечаянно сделал больно, швырнула в него тарелку с салатом».
После этих шумных пиршеств господа выходили в коридор, где и орошали стены, тогда как дамы обычно присаживались под лестницей и, быстро подобрав юбки, делали свои дела…
Ни малейшего смущения никто не испытывал; единственным неудобством были дурные запахи, раздражавшие придворных. О восхитительных ароматах, царивших при дворе Людовика XIV, можно судить по фразе из мемуаров принцессы Пфальцской: «Пале-Рояль весь провонял мочой».
Из сказанного становится ясно, какие шутки могли иметь успех в Фонтенбло, когда монарх, дамы и молодые сеньоры сходились вновь после «доходившего до головокружения прославления греха». Чувства их были настолько умиротворенными, что даже самые смелые шутки казались безобидными, ибо не могли уже разжечь огонь страсти и пробудить утоленное желание.
Увы! Весьма скоро об этих ночных развлечениях стало известно Марии-Терезии, которой пришлось вернуться в Париж по причине беременности. Молоденькая королева, очень любившая Людовика XIV, не смогла сдержать горьких слез, а потом побежала жаловаться свекрови. Анна Австрийская, крайне недовольная поведением сына, стала выговаривать ему, но король — впервые в жизни — сухо оборвал ее. Королева-мать, придя в ярость, отправилась к Месье и, зная, как он ревнив, сообщила ему, что его жена «не столь чужда галантных похождений, как следовало бы».
Филипп Орлеанский, целиком поглощенный своими миньонами, ни о чем не подозревал. Взбешенный, он обрушился с бранью на Мадам и даже не удержался от упреков королю. Фонтенбло стало ареной прискорбных сцен, за которыми с жадностью следил обожавший скандалы двор. Людовик XIV, который не желал ни ссориться с братом, ни расставаться с Мадам, понял, что репутация его под угрозой. Необходимо было прибегнуть к уловке, и хитроумная Мадам нашла выход:
— Притворитесь, что любите другую женщину, — сказала она, — и слухи, что так досаждают нам, немедленно прекратятся.
«Было решено между ними, — говорит мадам де Лафайет, — что король станет оказывать знаки внимания одной из придворных дам, и они обратили взор на тех, кто подходил для подобного предприятия». Сначала их выбор пал на двух фрейлин королевы: мадемуазель де Пон и мадемуазель Шемеро. Однако первая, догадавшись о предназначенной ей роли, спаслась бегством в провинцию, а вторая, будучи особой честолюбивой, возомнила, что сможет привязать к себе короля. Кокетство сослужило ей дурную службу, ибо Людовик XIV немедленно порвал с ней и принялся искать другую жертву.
Тогда Мадам пришло в голову, что для такого дела вполне подойдет одна из ее собственных фрейлин: молоденькая наивная простушка семнадцати лет, с большими чистыми глазами.
7 смертных грехов, или Сколько страстей могут нас погубить на самом деле
Приблизительное время чтения: 8 мин.
Вопреки распространенному мнению, выражение «семь смертных грехов» отнюдь не указывает на некие семь поступков, которые бы являлись самыми тяжелыми грехами. В действительности список таких поступков может быть намного длиннее. А число «семь» указывает здесь лишь на условное объединение этих грехов в семь основных групп.
У православных христиан идет Великий пост — время сугубого покаяния. Мы предлагаем нашим читателям пройти его с «Фомой». Покаяние — это путь человека к Богу. Но что Церковь понимает под покаянием? Можно ли ему научиться? Что говорится в Библия о покаянии? Для чего нужно таинство исповеди? Как к нему подготовиться? Мы собрали ответы на эти и многие другие вопросы. Добавили личные история покаяния святых и наших современников. Каждый день на foma.ru вас ждет очередной материал. Надеемся, наш проект поможет вам чаще вспоминать о главной цели Великого поста — подготовить свое сердце к встрече с Воскресшим Спасителем. Все материалы о покаянии вы можете посмотреть здесь.
Впервые такую классификацию предложил святитель Григорий Великий в 590 году. Хотя наряду с ней в Церкви всегда существовала и другая классификация, насчитывающая не семь, а восемь основных греховных страстей. Страстью называется навык души, который сформировался в ней от многократного повторения одних и тех же грехов и стал как бы природным ее качеством — так, что человек не может избавиться от страсти даже когда поймет, что она приносит ему уже не удовольствие, а мучение. Собственно, слово «страсть» в церковнославянском языке как раз и означает — страдание.
Св. Феофан Затворник пишет об отличии смертного греха от менее тяжкого: «Смертный грех есть тот, который отнимает у человека нравственно-христианскую жизнь его. Если нам известно, в чем нравственная жизнь, то определение смертного греха не трудно. Жизнь христианская есть ревность и сила пребывать в общении с Богом исполнением Его святого закона. Потому всякий грех, который погашает ревность, отнимает силу и расслабляет, отдаляет от Бога и лишает Его благодати, так что человек после него не может воззреть на Бога, а чувствует себя отделенным от Него; всякий такой грех есть грех смертный. …Такой грех лишает человека благодати, полученной в крещении, отнимает Царство Небесное и отдает суду. И это все утверждается в час греха, хотя не совершается видимо. Такого рода грехи изменяют все направление деятельности человека и самое его состояние и сердце, образуют как бы новый источник в нравственной жизни; почему иные определяют, что смертный грех есть тот, который изменяет центр деятельности человеческой».
И не так уж важно, на сколько категорий подразделяются эти грехи — на семь или на восемь. Гораздо важнее помнить о той страшной опасности, которую таит в себе любой такой грех, и всячески стараться избегать этих смертоносных ловушек. А еще — знать, что даже для согрешивших таким грехом остается возможность спасения. Святитель Игнатий (Брянчанинов) говорит: «Впадший в смертный грех да не впадает в отчаяние! Да прибегает к врачевству покаяния, к которому призывается до последней минуты его жизни Спасителем, возвестившим во Святом Евангелии: верующий в Меня, если и умрет, оживет (Ин 11:25). Но бедственно пребывать в смертном грехе, бедственно — когда смертный грех обратится в навык!»
А преподобный Исаак Сирин сказал еще определеннее: «Нет греха непростительного, кроме греха нераскаянного».
Семь смертных грехов
1. Гордость
«Началом гордыни бывает обычно презрение. Тот, кто презирает и считает за ничто других — одних считает бедными, других людьми низкого происхождения, третьих невеждами, вследствие такого презрения доходит до того, что почитает себя одного мудрым, благоразумным, богатым, благородным и сильным.
…Как узнается гордый и чем исцеляется? Узнается потому, что домогается предпочтения. А исцеляется, если будет верить суду Сказавшего: Бог гордым противится, а смиренным дает благодать (Иак 4:6). Впрочем, надо знать, что, хотя убоится суда, произнесенного за гордость, однако не может исцелиться от этой страсти, если не оставит всех помышлений о своей предпочтительности».
Свт. Василий Великий
Гордость — самодовольное упоение собственными достоинствами, подлинными или мнимыми. Овладев человеком, она отсекает его сначала от людей малознакомых, потом — от родных и друзей. И наконец — от самого Бога. Никто не нужен гордому, даже восторг окружающих его не интересует, и лишь в себе самом он видит источник собственного счастья. Но как любой грех, гордость не приносит подлинной радости. Внутреннее противостояние всему и вся иссушает душу гордого человека, самодовольство, словно короста, покрывает ее грубым панцирем, под которым она мертвеет и становится неспособной к любви, дружбе и даже к простому искреннему общению.
2. Зависть
«Зависть есть печаль из-за благополучия ближнего, которая ищет не добра для себя, а зла для ближнего. Завистливый хотел бы видеть славного бесчестным, богатого — убогим, счастливого — несчастным. Вот цель зависти — видеть, как завидуемый из счастья впадает в бедствие».
Святитель Илья Минятий
Такое расположение человеческого сердца становится стартовой площадкой для самых страшных преступлений. А также бесчисленного множества больших и мелких пакостей, которые люди творят только ради того, чтобы другому человеку стало плохо или хотя бы перестало быть хорошо.
3. Чревоугодие
«Чревоугодие разделяется на три вида: один вид побуждает принимать пищу раньше определенного часа; другой любит только пресыщаться, какой бы то ни было пищей; третий хочет лакомой пищи. Против этого христианин должен иметь троякую осторожность: ожидать определенного времени для принятия пищи; не пресыщаться; довольствоваться всякой самой скромной пищей».
Преподобный Иоанн Кассиан Римлянин
Чревоугодие — рабство собственному желудку. Оно может проявлять себя не только в безумном обжорстве за праздничным столом, но и в кулинарной разборчивости, в тонком различении оттенков вкуса, в предпочтении изысканных блюд простой пище. С точки зрения культуры между грубым обжорой и утонченным гурманом — пропасть. Но оба они — рабы своего пищевого поведения. И для того, и для другого еда перестала быть средством поддержания жизни тела, превратившись в вожделенную цель жизни души.
4. Блуд
«…сознание все более и более наполняется картинами сладострастия, грязными, жгучими и соблазнительными.
Сила и ядовитый чад этих образов, чарующих и позорных, таковы, что вытесняют из души все возвышенные мысли и желания, которые увлекали (молодого человека) раньше. Нередко бывает, что человек не в состоянии думать более ни о чем другом: им всецело владеет демон страсти. На каждую женщину он не может смотреть иначе, как на самку. Мысли одна другой грязнее ползут в его отуманенном мозгу, а в сердце одно желание — удовлетворить свою похоть. Это уже состояние животного или, вернее, хуже животного, потому что животные не доходят до того разврата, до которого доходит человек».
Священномученик Василий Кинешемский
Грех блуда включает в себя все проявления половой активности человека вопреки естественному способу их осуществления в браке. Беспорядочная половая жизнь, супружеские измены, всевозможные извращения — все это различные виды проявления блудной страсти в человеке. Но хотя это и телесная страсть, истоки ее лежат в сфере ума и воображения. Поэтому к блуду Церковь относит и непристойные мечтания, просмотр порнографических и эротических материалов, рассказ и слушание похабных анекдотов и шуток — все то, что способно возбудить в человеке фантазии на сексуальную тему, из которых потом вырастают и телесные грехи блуда.
5. Гнев
Святитель Тихон Задонский
Человек в гневе страшен. А между тем гнев — естественное свойство человеческой души, вложенное в нее Богом для отвержения всего греховного и неподобающего. Этот полезный гнев был извращен в человеке грехом и превратился в гнев на ближних людей порой по самым ничтожным поводам. Обиды другим людям, ругань, оскорбления, крики, драки, убийства — все это дела неправедного гнева.
6. Алчность (корыстолюбие)
«Корысть есть ненасытимое желание иметь, или искание и стяжание вещей под видом пользы, затем только, чтобы сказать об них: мои. Предметов этой страсти множество: дом со всеми его частями, поля, слуги, а главное — деньги, потому что ими можно всё доставать».
Святитель Феофан Затворник
Иногда считают, что этим духовным недугом могут страдать исключительно богатые люди, уже обладающие богатством и стремящиеся его преумножить. Однако и человек среднего достатка, и малоимущий, и совершенно нищий — все подвержены этой страсти, поскольку заключается она не в обладании вещами, материальными благами и богатством, а — в болезненном, непреодолимом желании ими обладать.
7. Уныние (лень)
«Уныние — это продолжительное и одновременное движение яростной и вожделеющей части души. Первая неистовствует по поводу того, что находится в ее распоряжении, вторая, напротив, тоскует по тому, чего ей недостает».
Унынием принято считать общее расслабление душевных и телесных сил, соединенное с крайним пессимизмом. Но важно понимать, что уныние наступает у человека вследствие глубокой рассогласованности способностей его души, ревностности (эмоционально окрашенного стремления к действию) и воли.
В обычном состоянии воля определяет для человека цель его устремлений, а ревностность является «мотором», который позволяет двигаться к ней, преодолевая трудности. При унынии же человек направляет ревностность на свое нынешнее, далекое от поставленной цели состояние, а воля, оставшись без «двигателя», превращается в постоянный источник тоски о несбывшихся планах. Эти две силы унывающего человека вместо движения к цели как бы «тянут» его душу в разные стороны, доводя ее до полного изнеможения.
Такая рассогласованность — результат отпадения человека от Бога, трагическое следствие попытки устремить все силы своей души к земным вещам и радостям, в то время как даны они нам были для устремления к радостям небесным.
Читайте также:
В оформление использованы фрагменты мозаики алтарной части крипты базилики Нотр-Дам-де-Фурвьер, Лион, Франция, 1872-1884 г.